С капитаном Зараки время летит незаметно
Название: Повесть о сосне и мяте
Команда: 6/11 (Зараки Кенпачи/Кучики Бьякуя)
Автор: Пухоспинка
Бета: CrazyJill
Пейринг/Персонажи: Зараки Кенпачи/Кучики Бьякуя
Размер: миди (23,3 тыс. слов)
Жанр: драма/романс
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: капитаны принадлежат Кубо Тайто
Саммари: жизнь Бьякуи наконец-то наладилась. Пусть былые шрамы все еще тревожат душу, но сейчас он пребывает в мире с самим собой. Но однажды прошлое напоминает о себе
Предупреждения: Санта-Барбара, омегаверс, МПРЕГ, даб-кон, ООС, упоминание смерти младенца
Ссылка на скачивание: doc (500 Кб) | txt (155 Кб)
Комментарий: фик был написан на Битву пейрингов-3, команда Зараки/Бьякуя, тема AU
Читать дальшеЧасть 1
Бьякуя проснулся от духоты. Влажное покрывало облепило ноги, раздражая чувствительную кожу. Плотно сдвинутые фусума делали комнату похожей на склеп, и Бьякуя раздраженно тронул колокольчик.
Жарко. Он перевернулся на живот и стукнул кулаком по плоской подушке. Где эти чертовы слуги? Раздражение накрыло с головой, и Бьякуя заскрипел зубами, считая секунды. Так всегда — когда нужны, не дождешься. А когда не нужны — только и делают, что путаются под ногами. Он вытер пот и глубоко вздохнул.
— Бьякуя-сама что-то изво…
— Бьякуя-сама изволит охладиться! — рявкнул Бьякуя. — Откройте окна и проваливайте, нерасторопное создание!
Слуга замер, а через миг, бормоча извинения, начал раздвигать фусума и приоткрывать окна, скользил неслышной, раздражающей тенью. Но сквозняк, заструившийся по ногам, не охладил глухой злости.
Бьякуя мучительно ворочался, даже вставал попить, решив, что слугу вызывать не будет — иначе швырнет в него кувшином. В груди неприятно ныло, царапало изнутри, почему-то побаливала спина — он даже подумал, что переусердствовал на тренировке и растянул мышцы. Скрип ветвей за окном слышался так отчетливо, что, казалось, заглушал все прочие звуки. Едва затихал ветер, как в уши принимался ввинчиваться плеск воды из далекого пруда и крик птиц. И все это невыносимо раздражало.
К завтраку Бьякуя пришел поздно, невыспавшимся и еще более раздраженным. Дедушка неторопливо пил чай, и это был плохой знак. Обычно он не задерживался, предпочитая с раннего утра запираться в кабинете и работать.
Бьякуя вяло ковырял зажаренный до хрустящей корочки плавник. Есть совершенно не хотелось, от запаха еды мутило, а во рту скапливалась горькая слюна. Может, он заболел? Бьякуя повел плечами — глупости, болеют совсем не так, уж Бьякуя знал. Пару лет назад он умудрился выкупаться в ледяном озере, а потом, не просохнув, прогуляться в шунпо по Руконгаю. Неделя температуры и жесточайшего кашля были не самым приятным времяпрепровождением. Еще было стыдно за свою ночную вспышку — старик служил их семье, еще когда дедушка был молодым, да и Бьякуя никогда раньше не грубил слугам…
— Бьякуя, — дедушка медленно отставил чашку, увенчанную ароматным дымком, и вздохнул. — Что с тобой происходит?
— Ничего, дедушка, — раздражение нахлынуло с такой силой, что палочки, которые сжимал Бьякуя, тихо хрустнули в тишине. — Я плохо спал.
— Я слышал, ты позволил себе неподобающее господину поведение.
Звучало так, будто Бьякуя бегал по поместью и задирал служанкам кимоно. Он, стараясь успокоиться, отложил сломанные палочки, сдержанно кивнул слуге, подавшему новые, и опустил глаза.
— Когда слуга не торопится прийти на зов своего господина — это всегда досадно.
Вот. Это хороший ответ. В конце концов, Бьякуя не самый капризный господин. Можно сказать, совсем не капризный. И когда он зовет слугу, тому стоит и поторопиться. А потому Бьякуя имеет право на раздражение.
— Понимаю, — дедушка отпил немного чаю. — Но крик унижает. Господин должен уметь высказывать недовольство так, чтобы не терять лицо. Ты слишком импульсивен, Бьякуя.
Кровь бросилась в лицо, грудь словно сдавило раскаленным обручем, и Бьякуя сжал кулаки. Медленно встал, контролируя каждое движение, коротко поклонился.
— Разрешите покинуть вас, дедушка? Я хочу подумать над своим поведением.
Игнорируя беспокойное «Бьякуя, вернись», он пошел прочь, все убыстряя и убыстряя шаг. По коридору он уже бежал, задыхаясь от ярости и злости. В груди продолжало тянуть, неприятно и колко, словно волнение уплотнилось в маленький комок, и он давил на желудок, тяжело ворочаясь. Сейчас Бьякуе хотелось только одного — проораться хорошенько, с кем-нибудь подраться, разбить что-нибудь ценное. Затормозив у дверей в свою комнату, Бьякую заозирался по сторонам. Схватил с подставки урну — тяжелая — и изо всех сил швырнул в стену. Бамбук хрустнул и прогнулся, урна покатилась по полу, описывая круг.
— Бьякуя-сама! — к нему спешили слуги.
— Прочь! — закричал Бьякуя и ворвался к себе в комнату. — Оставьте меня в покое!
Все раздражало: люди, их голоса, воздух — то ли слишком сухой, то ли слишком влажный. Раздражало даже собственное раздражение, которое никак не получалось унять. Ему поможет тренировка. Или шунпо. Бьякуя никому не рассказывал, но он страстно любил шунпо. Когда в лицо бьет ветер, а земля под ногами сливается в дрожащую полосу. Вот и сейчас Бьякую с неистовой силой потянуло прочь из душного, людного поместья. Чтобы переодеться в тренировочное кимоно, понадобилось пять минут. Да и то большую часть времени Бьякуя потратил, чтобы дрожащими срывающимися пальцами завязать пояс.
Он ушел в шунпо прямо из оконного проема: оттолкнулся от козырька, перенесся на конек крыши, едва коснулся его пальцами и помчался вперед, жмурясь от солнца и ветра, бьющего в лицо, скользя по ограждениям, перепрыгивая с дерева на дерево. Бьякуя старался держаться рощ, он любил высоту.
Он остановился, когда солнце стояло в зените. Облагороженные рощи давно закончились, и сейчас Бьякуя передвигался по верхушкам высоченных сосен, заходя все дальше вглубь Руконгая. Мышцы гудели от приятной усталости, но Бьякуе было мало — хотелось бежать еще и еще. Сейчас он немного жалел, что сорвался так быстро, можно было прихватить еды или хотя бы питья. Впрочем, под ногами время от времени мелькали ленты рек и овалы озер — от жажды он точно не умрет.
Бьякуя выбрал дерево побольше и спустился на нижние ветви. Сел, прислонившись спиной к толстому шершавому смолистому стволу, и прикрыл глаза. Возбуждение, вызванное стремительным бегом, улетучиваться не желало — больше того, все усиливалось, накатывая тяжелыми волнами, пока не выплеснулось горячим вожделением в пах. Бьякуя торопливо огляделся — не пристало ласкать себя вот так, в открытую, но вокруг не было ни одной живой души, только шумел душистый лес. Где-то над головой сквозь лапчатые ветки проглядывал кусочек голубого неба, но здесь, внизу, было сыро и темно. Бьякуя прикусил губу и сунул руку в фундоши — член наполовину встал, и от предвкушения свело мышцы. Нескольких движений хватило, чтобы плоть затвердела, и Бьякуя тихонько застонал. Он сел поудобнее, расставил ноги и сжал яички, одновременно лаская головку. Возбуждение стало таким острым, что на миг потемнело перед глазами. Бьякуя сдавил пальцами головку, заелозил, упираясь пятками в шершавую кору ветви, и задвигал рукой. Он подбрасывал бедра в такт толчкам, жмурился от жара, окутавшего тело, и дрочил все быстрее, терзая мошонку. Он кончил головокружительно и сладко, выгнулся исступленно и обмяк, дрожа и переводя дух. Оргазм опустошил его, сделал тело легким и слабым, и Бьякуя расслабленно сполз по стволу, почти улегшись на ветке.
Слабость и дрожь постепенно проходили, как и умиротворенная нега, окутавшая Бьякую после оргазма. Он аккуратно вытер пальцы сначала о кору, а потом — рукавом. Встал, потянулся и зажмурился от нахлынувших на него звуков и запахов: звонко стрекотали сверчки, хвойный воздух был таким свежим и пронзительным, что кружилась голова.
Бьякуя одним прыжком взлетел на верхушку дерева, встал, приподнимаясь на носках, и раскинул руки. Вогнутая чаша неба покачивалась над головой, и Бьякуя радостно засмеялся, глотая прохладный ветер. Он сорвался в шунпо, оставляя позади дерево, небо, ветер — и помчался, едва касаясь ступнями ветвей.
Впереди блеснула серебристая лента реки, ярко-зеленая трава шла волнами от ветра, и Бьякуя почувствовал, как горло сводит жажда. А еще прохладная вода манила смыть пот и остудиться. Он начал спускаться спиралью, увлекая за собой вихрь коротких сосновых игл.
Когда Бьякуя опустился на узком берегу, усыпанном мелкими камешками, его по-прежнему сопровождал запах хвои и смолы. Стояла та оглушительная тишина, которая бывает только в отсутствие человека — с плеском волн, далеким шумом леса и шелестом прибрежной травы.
Бьякуя повел плечами, развязывая пояс. Хакама скользнули к ступням, косоде и фундоши полетели на землю. Ветер охладил пылающую кожу Не простыть бы — опять. Он запрокинул голову — солнце давно прошло зенит, но высохнуть он успеет. И сразу обратно: дедушка наверняка беспокоится. И со слугами получилось нехорошо, дедушка прав — недостойно. И Бьякуя готов принять наказание за такое поведение. Вот только…
Возбуждение накатило так остро и болезненно, что ноги сами подогнулись. Бьякуя рухнул на колени, зажимаясь. В промежности плеснуло горячо и мокро, мышцы свело судорогой, и он закричал, мучительно заваливаясь на бок. Сердце стучало как сумасшедшее, в глазах было темно, по лицу струился холодный пот. Бьякуя тяжело приподнялся на одной руке, пережидая приступ головокружения, но не выдержал, упал снова. Прохлада реки манила, галька под щекой казалась спасением, и Бьякуя сильнее прижался к влажным камням. Между ног хлюпнуло.
Обмирая от страха, он потянулся рукой к заднему проходу, уже понимая, что происходит. Пальцы заскользили в вязкой смазке, растекшейся по промежности. От возбуждения подбрасывало, мысли путались, прикосновения только дразнили. Бьякуя, с трудом поднеся руку к лицу, посмотрел на ладонь. От смазки пахло резко и остро, сама она была прозрачная, как слеза, блестела на солнце, отливая в лучах радугой.
О том, что он ни омега, ни альфа, Бьякуя знал давно. Вердикт семейного врача был подкреплен множественными обследованиями. Бьякуя не особенно расстраивался — сложно оплакивать то, чего у тебя никогда не было. К тому же Бьякуя не считал такими уж важными вещи, которые сопровождают жизнь альф и омег — секс и рождение детей. Обычные души точно так же занимаются сексом, да и детей рожают — хоть и намного реже. В общем, Бьякуя о таком пока не задумывался. Ему лишь было немного жаль, что это расстраивает дедушку.
И он сейчас смотрел на испачканные в смазке пальцы в полной и совершенной панике. Он не знал, что делать. Те скудные сведения об особенностях психологии и физиологии омег, которые он получил от домашних учителей, выветрились, и сейчас в голове гулял сладкий и жаркий ветер.
Бьякуя тихонько заскулил, вращая бедрами и сжимаясь. По промежности потекла смазка, щекоча кожу; возбуждение плескалось в крови, опаляя теплом, а член терся о шершавый берег. Каждое касание отдавалось мучительным желанием, глаза слезились. Бьякуя перевернулся на спину, торопливо обхватил себя за член, сжал крепко — словно от этого возбуждение пропало бы немедленно, и начал дрочить. Кончил он через несколько движений, вцепившись в яички и подбрасывая бедра. Обмяк, чувствуя облегчение — пусть и маленькое, перевернулся на живот и застонал, сгорая в огне.
Когда-то прохладная галька под ним давно согрелась и покрылась потом пополам со смазкой. Бьякуя приподнялся и пополз на коленях в реку. Та манила, обещая остудить жар. Забравшись в воду, Бьякуя с облегчением вытянулся и прикрыл глаза. Тут, у самого берега, прогретая вода ласкала измученное тело, перекатываясь через грудь мелкими волнами. Вдалеке чувствовалась холодная глубина, течение тянуло по ногам и отзывалось дрожью в подмышках. Возбуждение не ушло, но затаилось, и Бьякуя смог с облегчением выдохнуть. Горячая вата, забивавшая сознание, наконец-то рассеялась — теперь можно подумать, что делать дальше. Первая течка — самая короткая, это Бьякуя помнил очень хорошо. Значит, у него два пути — дождаться, когда она закончится, и отправиться домой. Второй путь — отправиться сразу. Двигаться в шунпо в состоянии течки — будет слишком медленно и сложно, Бьякуя немного сомневался в своих способностях. С другой стороны, ждать можно было долго, а оставаться на ночь в дальнем Руконгае не хотелось ни капли.
Бедра коснулось что-то скользкое и гладкое. Бьякуя отмахнулся и привстал. Вокруг ног и члена вилась мелкая рыбешка. Мальки разевали рты и беспорядочно тыкались головами. Вот же зараза — Бьякуя рассердился. Их притягивал запах омеги, и хорошо, что пока только их. Бьякуя не особенно боялся жителей глубин, но встретить некоторых оказалось бы неприятно. Кое-какие породы обладали острыми зубами и жесткой чешуей, об которую можно было запросто содрать кожу.
Он нехотя поднялся — ноги еще дрожали, но, по крайней мере, не подламывались колени — выбрался на берег и побрел подальше, к густой душистой траве. Возбуждение путало мысли, налитые семенем яички, покачиваясь, терлись о промежность, и Бьякуя заторопился — нужно идти или нет, но прямо сейчас ему требовалось хоть немного избавиться от возбуждения. Он с облегчением упал на траву — у самой кромки, где стебли еще редели, а сквозь зеленый покров просвечивала мелкая галька; сгреб в горсть несколько нагретых камешков и сжал кулак. Если в голове будет такой же туман, можно дать себе по лбу — вдруг станет легче?
Дрочить было почти неприятно, и Бьякуя собрал на пальцы сочащуюся из заднего прохода смазку, покрыл ею член и с облегчением задвигал рукой. Но дрочка больше не приносила успокоения, хотелось большего — так сильно хотелось, что внутренности как будто пульсировали от этого безумного желания. Бьякуя всхлипнул, перевернулся на бок и сунул палец в истекающее смазкой отверстие. Кожу словно облизало пламя, и Бьякуя захныкал, просовывая палец глубже; подвигал, сгибая и вздрагивая, потом сунул еще один… Бесполезно. Вот если бы найти что-нибудь побольше, что-нибудь, что можно просунуть в себя — тогда стало бы легче.
Он дрочил себе и трахал свой зад, извиваясь на траве. По телу катился пот, щипал кожу и глаза, жар уходящего солнца сушил член, и Бьякуе приходилось снова и снова замазывать по нему смазку. Сквозь слипшиеся ресницы головка казалась рубиново-красной, и прикосновения к ней несли столько же страданий, сколько удовольствия.
Хотелось кричать — иррационально и глупо. Почему-то Бьякуе казалось, что от этого должно стать легче. И в то же время он понимал, что это не так. Он сжал колени, рывком перевернулся на спину и потерся ягодицами о траву напополам с галькой. На солнце набежала туча, и как будто стало прохладнее. Бьякуя разомкнул ресницы.
Мир на секунду застыл, и Бьякуя словно провалился в стеклянный колодец: над ним нависала огромная темная фигура. У фигуры были нечесаные космы и зловеще горящие глаза, а еще от нее тянуло холодом и запахом мяты. Тяжелая рука опустилась на плечо, придавливая реяцу — и только тогда Бьякуе стало страшно.
Он дико закричал, выворачиваясь, бросился прочь, кидая все силы на побег: шунпо, врата — что угодно, лишь бы убраться прочь. Ступня с размаху опустилась на острый камень, боль полоснула от пятки до загривка, а следующий миг неведомая сила рванула Бьякую назад и швырнула лицом в траву. Чужое тело, потное и мятное, навалилось сверху, и Бьякуя забился, истошно крича — но уже не от страха, а от разрывающего его возбуждения. Оно жрало изнутри, выламывало суставы жаром, а задний проход превратился в пылающий костер.
— Пожалуйста, — изо рта Бьякуи вырвался жалкий скулеж. — Пожалуйста.
Он развел ноги, рыдая и вытирая слезы, поерзал, задевая ягодицами твердую плоть. Осознание, что это чужой член, ударило под дых. А потом мысли пропали, унесенные безумием.
Когда член скользнул внутрь, Бьякуя застыл, перебирая новые ощущения, впитывая их целиком, дрожа всем телом. Человек тоже застыл, только его большие руки сжимали плечи. А еще он тяжело, хрипло дышал. Бьякуя стиснул мышцы, прислушиваясь к происходящему, а через миг его словно разорвало. Человек всадил свой член в Бьякую с такой силой, что его подбросило. А потом будто толстый стальной прут заходил по внутренностям, вбиваясь мощными толчками, от которых стучали зубы и дергалась голова. Бьякуя обмяк на этом члене, цепляясь за руку, которая удерживала его поперек груди, и тихо выл. Его собственный член стоял так сильно, что казалось — его сейчас разорвет. Бьякуя кончил, когда человек лизнул его в шею, и забился в конвульсиях, сжался вокруг твердой плоти. От руки, его удерживающей, пахло мятой и свежестью, и Бьякуя жался к ней щекой, насаживаясь все плотнее и плотнее. Как будто тело приспосабливалось именно к этому члену. Человек все увеличивал темп, он уже рычал, бедра — мощные, костлявые, бились о ягодицы, и Бьякуя снова кончил — вскинулся, извиваясь на толстом члене, вцепился зубами в руку перед собой. Брызнула кровь, и Бьякуя в сумасшедшем угаре принялся глотать соленые, пахнущие мятой капли. Над головой раздался торжествующий рык, мозолистая рука обхватила яички…. Этот оргазм у Бьякуи был самым сильным и долгим. Он катился по телу бесконечно вместе с чужой дрожью и ощущением такой наполненности, какой Бьякуя не испытывал никогда в жизни. Даже когда первый раз услышал Сенбонзакуру. Задний проход распирало что-то широкое и мощное, но в то же время такое сладкое, что Бьякуе хотелось — пусть оно длится вечно. Болезненный укус в шею выдернул его из сладкого марева полудремы, по коже побежала кровь, и Бьякуя недовольно смахнул теплую каплю. А потом его пальцы начали вылизывать. Длинный язык скользил между пальцев, и Бьякуя захныкал, сжимая задний проход. Ему захотелось еще. Он поерзал, чувствуя, как натянулись мышцы, обхватывающие член — уж о сцепке Бьякуя читал, — и провалился в сладкую дрему.
Бьякуя выплывал из сумрачного полусна-полуяви от разливающегося по телу возбуждения и какого-то дикого, щемящего удовольствия. Золотистый закат слепил сквозь сомкнутые ресницы, а Бьякуя тонул в нелепой нежности. Он терся о потную дрожащую руку, которая упиралась в землю рядом с головой, подавался назад и кончал уже не членом, а изнутри, целиком — часто, мелко и остро. Его человек облизывал ему ухо, прикусывал мочку и что-то шептал, сжимая плечи. Бьякуя снова проваливался в дрему, ощущая внутри себя обмякший член, чье твердое шишковатое основание запирало его задний проход. С этим тоже была связана какая-то интересная информация, но Бьякуя сейчас совершенно ничего не помнил.
Он пришел в себя от чудовищного давления чужой реяцу. Вскинулся, и тут же рухнул обратно, изнывая от боли, пронзившей тело. От реки тянуло сыростью, земля казалась ледяной, но спину согревал жар — чуждый и в то же время знакомый. Кожу стянуло коркой из пота, спермы и смазки, задний проход пульсировал, словно открытая рана, грудь сдавило ужасом — и Бьякуя судорожно отполз в сторону. События дня замелькали перед глазами со скоростью шунпо, на глаза навернулись слезы — почему? Почему получилось все так? Он вспомнил горячее потное тело, огромный член, долбившийся в него всю ночь, и к горлу подкатила дурнота. На языке чувствовался вкус мяты, Бьякуе казалось, что им пропиталась каждая клеточка его тела. Его долго выворачивало каплями желчи.
Хотелось плакать, но слезы не появлялись. Наверное, все ушли в смазку. Бьякуя тронул себя сзади. Растянутое отверстие саднило и было еще влажным, режущая боль где-то внутри дергала и рвала, но уже не так сильно, как после пробуждения. Накатило спокойствие — легкое и звенящее; в нем Бьякуя отчетливо увидел колючий блеск звезд, просачивающийся с затянутого тучами ночного неба, слышал плеск реки — бурный, наверное, поднялся ветер. Он сделал над собой усилие и повернул голову к лежащему человеку. Подобрался ближе, задыхаясь от отвращения и презрения — воспоминания о том, как он визжал и скулил под… под этим, потеряв не просто самоуважение и стыд, а всякий человеческий облик, стучали в виски.
«Это» было взрослым мужчиной — кажется. Мужчиной, одетым в убогое тряпье, драное, не первой свежести. Окажись такой поблизости от поместья, слуги бы вышвырнули его прочь. Мужчина спал на боку, подобрав под себя одну ногу и вытянув вторую. Тряпка, которая когда-то была юкатой, разошлась, обнажая широкую грудь и открывая гладкое бедро. Мужчина был длинным и нескладным, сухие мышцы натягивали кожу — как будто он слишком быстро рос, и мускулатура не поспевала за костями. И вдруг Бьякуя понял, что все-таки ошибся: лежащий перед ним был ненамного старше его самого. Да, сильный, мощный, от него тянуло силой, а реяцу колебалась, выбивая дух, но подростковая угловатость делала его тело нескладным.
Бьякуя отрешенно смотрел на спящего, выцарапывая из памяти скудные сведения об альфах. Но ничего, что помогло бы ему сейчас, в голову не приходило. Наверное, человек сильно вымотался за последние несколько часов. Бьякуя тронул гладкое плечо, но спящий не отреагировал.
Терзали голод и жажда, болела нога, которую он рассадил об острый камень. Но река была совсем рядом, и Бьякуя, прихрамывая, побрел на плеск волн. Вошел в воду — сначала по колено, постоял, привыкая, а потом сразу по пояс. Сделал шаг, провалился по подбородок, но даже не испугался, просто безучастно переступил с ноги на ногу. Исцарапанную кожу пощипывало, но вода успокаивала. Бьякуя приоткрыл рот, позволяя делать себе маленькие глотки. Напившись, он начал водить руками по телу, смывая грязь, даже окунулся, ополаскивая волосы. А потом побрел назад, к берегу. Сел, не отходя далеко, и нащупал какую-то ткань. Оказалось — его хакама. Оделся, наплевав на воду, все еще стекающую с него, затянул потуже пояс и снова опустился на землю. Крыло слабостью и усталостью, словно он отработал весь день в додзе, да не с кем-нибудь, а с дедушкой.
Дедушка.
С сознания словно спала пелена, Бьякую охватил ужас. Как же он там? Что сейчас происходит? Ищут, наверняка ищут, только искать в Руконгае — гиблое дело, могут пройти годы, прежде чем удастся добиться результата. А этот — этот спит. От воспоминаний о прошедшем к горлу снова подкатило — не тошнота, а какой-то липкий страх. Если проснется — придется что-то делать. Что-то решать. Бьякуя чувствовал это, и промежность пульсировала. Человек наверняка захочет еще. Ему будет плевать, что течка уже закончилась. А Бьякуе хотелось одного — покоя. Он не был готов посмотреть в глаза этому животному. Хорошо было бы, если бы они больше никогда не встретились.
Бьякуя попятился, прислушиваясь к своим ощущениям. Чужая реяцу по-прежнему колебалась, грудь человека слабо вздымалась при дыхании. Бьякуя собрался с силами и ушел в шунпо, кинув через плечо лишь один прощальный взгляд на крупную нескладную фигуру на берегу.
Ветер засвистел в ушах, хлестнул холодом по мокрой голове. Остановился Бьякуя, лишь когда пересек три района. Отдышался, огляделся, пытаясь определить, в какой стороне Сейрейтей — тучи разошлись как раз, высеребрив лунным светом верхушки деревьев.
Путь назад Бьякуя помнил плохо — дважды умудрился сбиться с пути, в глазах двоилось и троилось от усталости и голода, и созвездия-ориентиры оказывались совсем не там, где им положено быть.
Когда он отклонился от маршрута в очередной раз, его встретил поисковый отряд, возглавляемый дедушкой. Бьякуя молча бросился вперед, наплевав на правила поведения и достоинство, на то, что он давным-давно взрослый и что вот так стоять, уткнувшись дедушке в грудь — глупо. И сдерживать слезы, когда дедушка стиснул его в объятьях, целуя в макушку — тоже глупо. Поэтому Бьякуя и не сдерживался.
— Можешь двигаться? — совсем тихо спросил дедушка, и усы щекотнули щеку.
Бьякуя выпрямился, расправил плечи — и решительно кивнул:
— Да.
Добрался он на честном слове, дедушка подхватил его на руки, едва Бьякуя переступил порог своей комнаты. Слуги скользили вокруг неслышными тенями, в центре парил огромный чан с горячей водой и разносился аромат масел, от которого Бьякую замутило.
Дедушка шевельнул бровью, и слуги пропали. Бьякуя раздевался сам, дрожащими руками сдирая грязную одежду. И только когда хакама упали к ногам, он понял, что не надел фундоши. Придушенный выдох дедушки сказал Бьякуе все — в нем было и отчаяние, и жалость, и боль…
Бьякуя выпрямился, повернулся, чтобы гордо сказать: произошедшее не имеет значения, но понял, что не может выдавить ни слова. Губы кривились в попытке сдержать слезы, Бьякуя кусал их, а потом не выдержал: уткнувшись дедушке в плечо, разрыдался отчаянно, а дедушка гладил его по голове и повторял: «Все обойдется, Бьякуя, все обойдется».
Врач, который его осматривал, твердил то же самое. Бьякуе же не было дела ни до чего. После рассказа о случившемся его мутило, а врач сокрушенно качал головой и бормотал про позднее развитие, скрытые вторичные признаки, ложных «бет» и ссылался на какие-то мутные прецеденты.
Человека, воспользовавшегося состоянием Бьякуи — так это назвал дедушка, искали. Боевой отряд нашел то самое место, даже смог выследить следы реяцу, и Бьякуя ждал скорых результатов. Что будет с руконгайцем, его не интересовало, было немного любопытно, кто он такой — но и все на этом.
Поиски затягивались, а о том, что все-таки не «обошлось», Бьякуя узнал через два месяца. Новый врач, поселившийся в поместье и наблюдавший за Бьякуей почти постоянно — даже во время медитаций, — в какой-то из осмотров поджал губы и покачал головой. А после — неслыханное дело — оставил Бьякую на целый день без своей опеки, запершись с дедушкой в одном из кабинетов. «Для размышлений» — так его называл дедушка. Он туда редко заходил.
Но Бьякуя лишь на миг задумался, что это может значить. В последнее время тренировки давались ему неважно, мышцы постоянно сковывала непривычная липкая усталость — не та, что бывает после хорошего спарринга, когда хочется взлететь и сделать парочку кульбитов, а та, от которой ноют кости и темнеет перед глазами. Бьякую даже не раздражала Йоруичи — чертова кошка ввалилась на тренировку, дернула за хвост, но Бьякуя лишь отер пот и посмотрел вопросительно — пусть говорит, что ей нужно, и проваливает.
— Заболел, малыш? — желтые глаза Йоруичи были серьезны, хотя улыбалась она по-прежнему беззаботно.
Бьякуя хотел было ответить какой-нибудь колкостью, но в итоге просто пожал плечами.
Йоруичи вряд ли знала, что произошло с Бьякуей. Но она была альфой, и, скорее всего, учуяла изменения в его теле. Спасибо, что не болтала. Тогда они потрепались впервые, пожалуй, за много лет совершенно мирно — ее насмешки казались ерундой, и Бьякуя неплохо провел время. Только уходила Йоруичи почему-то расстроенная.
Позже он услышал обрывок разговора между ней и дедушкой. Йоруичи говорила:
— Я, конечно, хотела, чтобы малыш Бьякуя повзрослел, но не так. — И после паузы: — Я помогу, Гинрей-доно. Можете на меня рассчитывать.
Бьякуя ушел. Значит, дедушка ей все рассказал. Новость даже не расстроила — если он это сделал, значит, так было надо. А на следующий день Бьякую вырвало прямо за столом. Просто закружилась голова, пол ушел из-под ног, замутило, и завтрак оказался на полу. А Бьякуя — в постели. Где он и узнал о собственной беременности.
Новость не вызвала у него совершенно никаких эмоций. Наверное, чего-то такого он ждал с тех пор, как проштудировал все семейные записи об альфах и омегах. Можно сказать, он стал экспертом. И отлично понимал, к чему мог привести — и должен был привести — долгий бесконтрольный секс с последующей сцепкой. И, насколько Бьякуя мог вспомнить ощущение тугого узла в заднем проходе, с не одной. А может быть, он знал об этом уже тогда, у реки, когда ноги сами понесли прочь. Сильные альфы действительно могли терзать свою омегу еще долгое время после завершения течки, а это могло навредить будущему ребенку.
Тогда же он узнал, что врач обнаружил беременность еще месяц назад. Заперся с дедушкой на целый день, чтобы решить, как быть. Решить, прерывать беременность или нет — пока это возможно. Но природа определила за них. Плод оказался таким сильным и живучим, что прерывание беременности грозило искалечить Бьякую, а то и — с большой вероятностью — попросту убить. И ребенок остался. Тогда же перестали поступать новости о том человеке — у него не было имени, поэтому Бьякуя всегда думал о нем так. Человек, как зверь, миновал все ловушки и ушел от погони, затерявшись в Дальнем Руконгае, на прощание перебив половину отряда — но об этом Бьякуя узнал намного позже.
Он большую часть времени лежал, прикрывая живот, и ни о чем не думал. Он читал о каких-то особенных чувствах, которые порождает зреющий ребенок в своих родителях. О том, что плод ощущается как частичка чего-то прекрасного. Но не находил в себе сил на эти самые чувства. Ему было слишком плохо. Ребенок словно жрал его изнутри.
Поначалу Бьякуя чувствовал себя неплохо — тошнило его нечасто, даже вялость и апатия пропали, и он пару раз сцепился с Йоруичи, почти как в прежние времена. Но чем больше проходило времени и чем больше рос живот, тем хуже становилось Бьякуе. Озабоченный врач каждый день замерял уровень реяцу, качал головой, и обвивал Бьякую сложным узором поддерживающего кидо.
Бьякуя иногда вставал — прогуляться. Тяжелый живот, в котором толкался ребенок, мешал ходить. Натянутая кожа ныла и чесалась, ноги подгибались от слабости, и Бьякуя подолгу отдыхал. Он почти не слушал, что говорили врачи — их стало несколько, и он даже не помнил, когда они размножились. Он даже не знал их имен. Врачи держали при Бьякуе невозмутимые лица, но голоса вызывали озабоченность — партнер у Бьякуи-сама оказался слишком сильным, а сам Бьякуя — слишком молод, чтобы носить ребенка.
Мир поблек, словно превратился в вату, в которой так сложно дышать и передвигаться. Бьякуя по инерции медитировал, ненадолго падая в уютные объятья Сенбонзакуры, но его сразу же выкидывало обратно нетерпеливыми и непоседливыми тычками под ребра. Он пытался читать, но содержимое книг почти не оседало в памяти, кисть для каллиграфии вываливалась из пальцев. А еще его тошнило от запаха мяты.
Когда беременность перевалила за шесть месяцев, Бьякуя перестал вставать. Он словно погружался в кокон собственного безразличия. Он не помнил, что ел и как опорожнялся, с трудом отличал день от ночи. Окружающие слились для него в одну колышущуюся аморфную массу, из которой иногда доносились голоса: дедушки, слуг. Однажды Бьякуя узнал слугу, на которого накричал тогда, в тот памятный первый день первой течки. И даже попросил прощения, но своего голоса он не слышал и мучился, получилось у него извиниться или нет. Незнакомый женский голос твердил «мы его теряем», и Бьякуе даже стало немного интересно — кого? Голос Йоруичи, злой и требовательный: «Вы должны решиться, Гинрей-доно».
Потом голоса пропали совсем, и Бьякуя остался один. От скуки он начал мысленно говорить с ребенком. Он даже не придумал ему имя, поэтому обращался просто: «маленький ты». Ребенок оказался непоседливым, но, когда Бьякуя думал о нем, затихал и даже пинался слабее. Потом сил не осталось даже на мысли. Реяцу маленького чудовища давила на легкие, сердце и почки, и иногда у Бьякуи не получалось даже дышать, но ему, пожалуй, нравилось. А еще ребенок беспокоился. Ощущение его тепла словно укрывало Бьякую, и становилось немного легче. Даже запах мяты, вкус которой все еще чувствовался повсюду, не раздражал. О том, что совсем скоро все может закончиться — беременность не длится вечно — Бьякуя не думал. Ему было хорошо и так.
А потом он проснулся от ощущения хрустящей легкости.
Сквозь неплотно закрытые ставни просачивалось солнце, и Бьякуя зажмурился — слишком ярко. Рядом встрепенулся слуга.
— Бьякуя-сама.
— Пить хочу.
Бьякуя сморгнул, на губы легло мокрое полотенце, и прохладные капли просочились в рот. Он глотал влагу и осматривался. Комната казалась прежней, но все словно изменилось — навсегда. Может быть, ему просто снился кошмар? Бьякуя приподнялся — тянущая боль в животе окатила ледяной волной, и Бьякуя рухнул на подушку. Неуверенно тронул повязку, рана отозвалась болью.
Дедушка вошел торопливо — так непривычно и странно. Сколько Бьякуя себя помнил, дедушка никогда не спешил, хотя успевал везде. Его волосы из посеребренных сединой превратились в белые.
— Бьякуя!
Бьякуя смотрел ему в лицо — долго, пристально. Тихо убрался слуга, и они остались вдвоем.
— Твой ребенок, — дед смотрел твердо и прямо, — погиб. Прости, Бьякуя. Мы не смогли спасти нашего наследника.
Наверное, Бьякуе полагалось почувствовать горе. Но в памяти мутно всплывали слова Йоруичи о том, что нужно выбирать, кого спасать — внука или ребенка. Бьякуя не мог винить дедушку. Он смотрел ему в глаза и надеялся, что ему самому никогда не придется делать такой выбор — между двумя одинаково важными людьми.
Бьякуя не чувствовал ничего кроме пустоты. Дедушка сел рядом, взял за руку. Бьякуя не стал отнимать ладонь, и Бьякуя впитывал сухое шершавое прикосновение. Они сидели и молчали до самого вечера, пока последний солнечный луч не кольнул зрачок, прощаясь.
Тогда Бьякуя попросил немного еды и прибор для каллиграфии. А еще приказал истребить во всех поместьях Кучики мяту. Зачем — дедушка не спрашивал, но возражать не стал.
Через месяц Бьякуя восстановил силы достаточно, чтобы выйти на свою первую тренировку. Вытирая льющийся пот и глядя себе под ноги, он думал, что еще немного — и покажется, будто последних месяцев не бывало. Правда, оставалась течка, которая должна была вернуться рано или поздно, но Бьякуя пока решил об этом не думать.
Через несколько месяцев силы вернулись окончательно, однако течки не было. Опять собирались врачи, брали анализы и осматривали. Вердикт был простой — внутренний сбой. После ранней — очень ранней для омеги — беременности, да еще и неудачной, организм начал отторгать собственную сущность. Раз в полгода Бьякую насухо скручивало тошнотой и болью в заднем проходе; это продолжалось несколько дней, а потом отпускало.
— Функции тела рано или поздно восстановятся, — сказал седой врач, редкий специалист по физиологии омег и ведению мужской беременности. — Но когда это случится, предсказать невозможно. Время — лучший лекарь.
Время действительно оказалось лучшим лекарем. Потому что через пять лет Бьякуя обнаружил редкие выделения из заднего прохода. Это была еще не полноценная смазка, ее не хватало даже на то, чтобы облегчить проникновение пальца в анус, однако стало очевидно, что тело идет на поправку.
А еще через три года у Бьякуи началась полноценная течка. И тогда выяснились две вещи. Полноценная течка по-прежнему сопровождалась упадком сил, болью и тошнотой, но теперь к этому букету примешивалось нарастающее вожделение. И — первой это обнаружила Йоруичи — его запах во время течки отпугивал альф, вызывая у них отвращение и желание бежать прочь.
Бьякуя тогда даже не разозлился. Просто приказал подготовить старое поместье в Среднем Руконгае, самолично укрепил его сетью защитных кидо и уединился там, запретив беспокоить. Если подумать, все могло сложиться гораздо хуже. Например, как для его так и не увидевшего свет ребенка, который заплатил жизнью за то, чтобы жил Бьякуя.
И именно там Бьякуя поставил маленький буцудан. За простыми лаковыми дверцами не было ничего, но раз в полгода Бьякуя открывал их и смотрел на некрашеные дощечки.
Часть 2
Если бы Бьякуя потрудился задуматься, как он относится к Зараки Кенпачи, он бы серьезно удивился собственным чувствам — тот ему определенно нравился, причем вопреки всему, чем являлся он и кем был сам Бьякуя. Без сомнения, он раздражал, как раздражала любая неупорядоченность, но в целом Бьякуя одобрял и Кенпачи, и его манеру вести дела. В конце концов, какая, в сущности, разница, как решает вопросы капитан, если в его отряде царит порядок.
Но сегодня Бьякуя был целиком на стороне генерала Ямамото. Зараки и его люди перешли все мыслимые границы. Ямамото не кричал, распекая, как это обычно случалось, просто сверлил тяжелым взглядом Кенпачи, а атмосфера на собрании капитанов все больше напоминала собиравшуюся бурю.
— Мммальчишка! — прорвало наконец Ямамото, и реяцу рванулась, вышибая перегородки и треща стенами.
Бьякуя чувствовал, как на плечи давит тяжесть и морщился — тело в преддверии течки слишком остро реагировало на подобное. Ямамото был слишком старой альфой, чтобы не контролировать эту часть себя, но в Бьякуе все отзывалось отвращением. Раздражение перекинулось на Кенпачи — этот идиот так и не научился следовать приказам. И ушел с середины боя, потому что ему, оказывается, стало скучно.
Бьякуя подавил гнев и с облегчением распрямил плечи: Ямамото успокоился, но продолжал недобро сверлить Кенпачи взглядом из-под тяжелых век. Тот смотрел в ответ мрачно и задиристо. И Бьякуя вспомнил, что к недостаткам Кенпачи можно добавить то, что тот был альфой. Прямо скажем, это не сильно беспокоило Бьякую большую часть времени, но не сегодня. Отвращение и раздражение струились под кожей, мешая думать рационально, хотелось бросить все и убраться подальше.
— ..это понятно?! — голос Ямамото вырвал из задумчивости, и Бьякуя подосадовал на себя — непозволительно отвлекаться столь сильно.
Впрочем, ничего интересного он, видимо, не пропустил. Кенпачи стоял, набычившись и чуть наклонившись вперед, прожигал Ямамото бешеным взглядом, но Бьякуя видел, что тот проиграл это противостояние — рановато щенку идти против матерого волка.
— Понятно, — сказал, словно выплюнул, Кенпачи, развернулся и пошел прочь.
Бьякую задела густая волна реяцу, и он стиснул зубы, сглатывая выступившую вместе со слюной желчь. Похоже, отправляться пережидать течку придется раньше, чем планировалось.
Желание убраться из душного зала собраний следом за Кенпачи Бьякуя подавил, но едва дождался, когда Ямамото распустит собрание. Он пошел прочь самым первым, на улице долго глотал свежий воздух, не обращая внимания на мнущегося позади Ренджи.
— Капитан, — рискнул тот нарушить молчание, — что-то произошло?
Бьякуя повернулся и смерил своего лейтенанта взглядом. Подавил вздох.
— Все в порядке, Ренджи. — Помолчал. — Мне придется уйти раньше, чем я планировал.
Ренджи кивнул понимающе. Когда-то Бьякуе хотелось убить его за это понимание. За ту реакцию, когда Ренджи разобрался, почему Бьякуя раз в полгода уединяется в дальнем поместье. Потому что Ренджи это не касалось, он не имел права вести себя так, будто ему есть дело до Бьякуи. К тому же Ренджи был альфой, а Бьякуя не любил альф. В его жизни их было слишком много.
— Я подготовлю материалы для хозяйственного отчета и отменю занятия по кидо, — Ренджи смотрел вопросительно.
— Хорошо, — Бьякуя кивнул. — Ступай.
Из него получится хороший капитан. Бьякуя тряхнул головой. Сейчас, на свежем воздухе, ему казалось, что он переоценил влияние Ямамото на собственные гормоны. Может, не стоит торопиться?
— И чего старый хрен на меня взъелся, — проворчал позади знакомый голос.
Бьякуя развернулся. Кенпачи сидел на хлипких перилах, подогнув одну ногу и, прищурившись, смотрел куда-то поверх плеча Бьякуи.
— Я не всегда согласен с решениями генерала, но, полагаю, в этой ситуации он поступил совершенно верно, — Бьякуя чувствовал, как в нем закипает гнев. — Из-за вашего возмутительного пренебрежения приказами погибли двое гражданских.
— Я оставил эту сраную шушеру на пятый отряд, — проворчал Кенпачи. — Там было пять, мать твою, офицеров, какого хрена?
Бьякуя словно налетел на стену.
— Но… — моргнул, собираясь с мыслями, — в докладе о них не было ни слова.
— Потому что молокососы съебались, когда появился первый труп.
Бьякуя сцепил руки за спиной и покачнулся на носках.
— Тогда почему вы не сказали ничего на собрании?
— Пффф. — Кенпачи потянулся — широко и размашисто, довольно ухмыльнулся — так, что клацнули зубы. — А нахера? У меня даже Ячиру не жалуется на такую хрень. Я с ними сам разберусь. — Он прищурился.
— Понятно, — Бьякуя с любопытством рассматривал Кенпачи — тот выглядел абсолютно безмятежным. Что ж, это его дело.
— Что, даже не будешь кудахтать о справедливости?
Бьякуя в изумлении раскрыл глаза.
— Вы забываетесь, капитан Зараки, — проговорил он. А потом добавил: — Уверен, вы в состоянии разобраться со своими проблемами.
Тот хохотнул.
— Вот что мне нравится в тебе, Кучики, это твоя вера в меня.
Бьякуя пожал плечами.
— В любом случае, ваше наказание совершенно справедливо. Кстати, что генерал Ямамото пожелал?
У Кенпачи сделалось такое лицо, что Бьякуе, спросившему, скорее, по инерции и из вежливости, стало действительно любопытно.
— Неужели патрулировать Мир живых?
— Если бы, — мрачно отозвался Кенпачи. — Патрулировать средний Руконгай, а потом писать отчеты, — выплюнул он, и Бьякуя почувствовал, как уголки его губ сами приподнимаются в улыбке.
— М, позвольте вспомнить, капитан Зараки, что у нас там происходит… — Бьякуя сделал вид, что задумался. — Точно, там не происходит… ничего.
В среднем Руконгае действительно ничего не происходило. Если в дальнем еще можно было наткнуться на банды — и Готей время от времени проводил зачистки, то в среднем Руконгае с криминалом справлялись своими силами. А Пустых там не видели уже лет сто. При этом патрулировать местность было нужно, и туда обычно отправляли либо самых слабых, либо больных шинигами. Ничего более унизительного для капитана Одиннадцатого отряда придумать было невозможно.
— Сволочь ты, Кучики, — грустно сказал Кенпачи.
— Крайне сочувствую, капитан Зараки, — пряча улыбку, ответил Бьякуя. — Уверен, вы отлично справитесь с заданием. А теперь прошу меня простить.
Он развернулся и ушел в шунпо, не слушая полетевших в спину ругательств. Перепалки с Кенпачи доставляли Бьякуе удовольствие, и в любое другое время он продолжил бы разговор, но сейчас горечь, скопившаяся на языке и слабость, смешанная с легким возбуждением, заставили торопиться прочь.
Бьякуя не выбросил Кенпачи из головы, даже когда ступня коснулась гладко вымощенных плит у ворот поместья. Ноги подогнулись, по позвоночнику словно прошелся жаркий язык, а на висках выступили прохладные капли пота. Покачнувшись, Бьякуя вцепился в шершавый брус, досадуя на себя. Сейрейтей необходимо было покинуть как можно скорее, а он, вместо того, чтобы поторопиться, вел разговоры — да еще и с кем.
Разговориться с альфой накануне собственной течки — возмутительная глупость. К тому же, с альфой вроде Кенпачи. Впрочем, Бьякуя сомневался, что во всем Обществе душ найдется второй похожий экземпляр. Кенпачи был в своем роде уникален — и как капитан, и как боец, и даже как альфа. Альфы и омеги, пришедшие из Руконгая, зачастую понятия не имели, кто они такие и что с ними происходит. При этом альфы, не контролируя себя, связывали свою жизнь с первой попавшейся омегой, отчего серьезно страдали. Кенпачи же был другим. Он не обучался в Академии, а значит, ему неоткуда было узнать о своей сущности. При этом он умудрился покрыть практически всех омег, попадавших в его поле зрения. Если бы речь шла о ком-то другом, Бьякуя подумал бы, что Кенпачи таким образом самоутверждался. Но в случае Кенпачи такое предположение выглядело смехотворным — тому незачем было что-то доказывать. Кроме того, за все время, что Кенпачи прожил в Сейрейтее, он так и не связал себя ни с кем узами — а это было совсем странно.
Неразборчивые связи Кенпачи были одной из причин того отвращения, что питал к нему Бьякуя когда-то. Нельзя вести себя как животное — даже если партнеры Зараки не выдвигали никаких претензий. Понадобилось несколько серьезных совместных заданий и вереница молчаливых вечеров, чтобы Бьякуя привык к Кенпачи и в чем-то его понял.
Что на его счет думал Кенпачи, Бьякуя не имел представления и не горел желанием выяснить. Но в одном был уверен твердо — он не хочет, чтобы тот узнал о его сущности омеги и нюансах, сопровождающих эту сущность. Сколько в этом было разумного нежелания пускать постороннего в свое личное пространство, а сколько — смехотворного страха перед отвращением Кенпачи, Бьякуя старался не задумываться.
Отдавая слугам последние распоряжения и записывая поручения для Ренджи, Бьякуя наконец выбросил Кенпачи из головы. Пришлось торопиться — возбуждение напополам с болью накатывали волнами, словно взбалтывая сознание, и времени у него оставалось в обрез. Поместье в Тридцать девятом районе Западного Руконгая, к счастью, уже было готово, и сегодня оттуда уходил последний слуга, следивший за наведением порядка.
Очутившись на пороге старого дома, в саду, заросшем дикими яблонями, Бьякуя погрузился в тишину, нарушаемую лишь шелестом листьев и скрипом стволов. Может быть, хотя бы в этот раз получится обрезать старые ветви. Он прошелся по убранной дорожке, вдыхая ароматы росы и листвы; от свежего воздуха немного кружилась голова. Здесь всегда царила тишина. То, что нужно измученному телу. Бьякуя сжал ягодицы, чувствуя, как скользит между ними смазка.
Раскладывая перед собой простое хлопковое кимоно, Бьякуя игнорировал выделения. Живот сводило от боли, а прямая кишка словно сворачивалась в узел. Если повезет, то можно будет протянуть до вечера, не превращаясь в скулящее животное. Когда-то Бьякуя думал, что у него получится контролировать свои реакции — но время показало, как он ошибался. Сейчас ему удавалось разве что держаться с достоинством какое-то время. Но до момента, когда он скинет кимоно и погрузится в онсен, чтобы дрочить без перерыва и измученно тереться о камни, у него есть не меньше двух суток.
Первая волна накрыла, когда он разматывал влажные фундоши. Бьякуя вцепился пальцами в столешницу — загремела перевернутая тушечница, рассыпались кисти; перед глазами поплыла одна бесконечная белая пелена. Секунды текли, сопровождаемые стуком шумом в ушах и пульсацией члена, Бьякуя мучительно стискивал зубы, считая про себя толчки крови — один, два, три… На «двадцать» возбуждение схлынуло, и Бьякуя обессилено опустился на колени, прижался лбом к прохладному дереву. Похоже, в этот раз все будет намного хуже, чем обычно. О том, что это: очередное свидетельство перестройки организма или просто в этот раз не повезло — Бьякуя решил подумать позже. Когда, наконец, перед глазами перестанут плясать черные точки.
Он поднялся, контролируя каждое движение, после — аккуратно натянул кимоно. Тонкая ткань скользнула по чувствительной коже, вызывая в сознании всплески возбуждения, смешанного с мучительной тупой болью. Каждый раз, запираясь в этом тесном мирке, он думал — а стоит ли пытаться контролировать свое состояние? Нужно ли мучиться, может быть, лучше отдаться инстинктам? Может быть, это проще. Но каждый раз он вспоминал себя — того самого, почти столетней давности — и откуда-то брались силы.
До футона в дальней комнате пришлось добираться, цепляясь за стену. Перед глазами вспыхивали разноцветные брызги каждый раз, когда головка члена задевала ткань кимоно. В редкие секунды просветления Бьякуя с иронией думал, что бывают дни, когда за достижение считаются пройденные без единого падения три метра. Даже банкай ему дался куда как легче.
Еще немного. Кружилась голова, задний проход пульсировал возбуждением, смазка щипала воспаленный анус, а желание удовлетворить себя стало почти нестерпимым. Бьякуя опустился на футон, хватая ртом воздух. Пол словно вращался под ногами, нестерпимо хотелось пить и дрочить — причем одновременно. Наконец-то можно. Бьякуя раскинул ноги, обхватил член и толкнулся в кулак. Кончил он почти сразу — сильно и болезненно. Редкие капли густой и вязкой спермы, брызнувшие из налитой кровью головки, испачкали пальцы. Но облегчения оргазм не принес — как предсказуемо. Бьякуя с трудом перевернулся набок. Нащупал задний проход и мучительно медленно погрузил в него пальцы — сначала один, потом еще два. Мышцы неохотно растягивались, кишечник тянуло, словно его не опорожняли, по меньшей мере, сутки, а у горла стояла противная липкая тошнота.
Сухой оргазм сотряс тело, и Бьякуя уткнулся лицом в жесткую поверхность футона, успокаивая колотящееся сердце. Возможно, если бы ему удалось подыскать себе альфу, гормональный фон восстановился намного быстрее. Проблема заключалась в том, что любая связь с альфой была невозможна.
Бьякуя вспомнил, как на него впервые отреагировала Йоруичи: насторожилась, даже немного пригнулась и как-то резко побледнела. Бьякуе тогда подумалось — если бы она была зверем, то оскалилась бы и прижала бы уши к голове. Она принюхивалась — и ноздри хищно раздувались. Тогда Бьякуя решил, что это в ней говорит сущность альфы, и напрягся. Пожалуй, так и оказалось. Только сущность альфы Йоруичи требовала бежать от Бьякуи подальше, а не наоборот.
Тогда они начали экспериментировать: Йоруичи усаживалась рядом, бледная, с катящимися по вискам каплями пота, и считала ритмичный стук содзу. На двадцатом ударе ее начинало тошнить, на тридцатом — рвать, после пятидесятого она не выдерживала и убиралась в панике.
Нужно было убедиться до конца, и тогда дедушка привел к Бьякуе Укитаке Джууширо — легендарного капитана Тринадцатого отряда. Бьякуя был немного разочарован — один из старейших капитанов Готей оказался худым болезненным мужчиной с мягкой улыбкой и добрыми глазами. Если бы у Бьякуи спросили его мнения, он бы ответил, что на альфу капитан Укитаке походил меньше всего. Тогда он рассказал Бьякуе многое из того, что ему пригодилось впоследствии — от того, как правильно снимать возбуждение, до того, как верно держать кисть для каллиграфии.
Укитаке оказался крепче Йоруичи. По крайней мере, у него выходило находиться в обществе Бьякуи дольше двух часов. Бьякуя словно отзеркалил способности омеги. Теперь аромат его тела и выделений ставил прочный барьер между ним и любой альфой. После Укитаке были другие — в лучшем случае они переходили на другую сторону улицы, в худшем — громко интересовались, от кого так несет, и тоже убирались подальше.
Бьякуя расслабился, погружаясь в медитацию. Это раньше помогало — ненадолго, — хотя сегодня он уже не был ни в чем уверен. Тело сотрясала крупная дрожь, смазка текла слишком обильно, пропитывая насквозь кимоно и пачкая футон. Перед плотно закрытыми глазами плясали искры, сердце стучало как бешеное, а в горле пересохло. Он протянул руку к изголовью — там всегда стояла вода, течка выжимала его досуха. Пальцы задели сосуд, он покатился, расплескивая воду, и Бьякуя не выдержал — чертыхнулся, с усилием овладел собой, и потому пара особо крепко фраз, услышанных от Ренджи, так и остались на языке.
Он выпил воду, оставшуюся на дне, перевернулся набок, сдерживая дрожь. От мысли, что придется вставать и куда-то идти, пусть даже за водой, ему делалось дурно. Кимоно мешало, Бьякуя задрал его до пояса и начал стандартный комплекс по снятию возбуждения — за время, которое он провел в этом поместье, ему удалось подобрать такую последовательность действий, которая, с одной стороны, достаточно его удовлетворяла, с другой — максимально разумно экономила силы.
Но сегодня все шло наперекосяк. Когда он круговыми движениями начал поглаживать яички, привычно оттягивая скользкую от смазки кожу, в глазах потемнело, и очнулся Бьякуя на животе, грубо терзая задний проход, с залитым слезами лицом.
Он с трудом поднялся на колени. Самообладание трещало по швам, медленно захлестывала паника. Каждый раз, когда Бьякуя думал, что хуже быть не может, жизнь подкладывала ему очередную свинью. Но когда-то это должно закончиться? Он упорно шел, цепляясь за стены и сосредоточившись на одной цели: вода. Едва он попьет, то придумает себе иную цель. Попробует отжиматься, это точно иногда помогало.
Не выдержав, он всхлипнул, прижался мокрой спиной к прохладной поверхности фусума и запустил руку между ног. Ладонь прошлась по мокрому члену, такому горячему, что собственная рука показалась Бьякуе прохладной. Он огладил головку, царапнул ногтем раскрытую щель и принялся дрочить. Каждое движение ощущалось как трение песка о нежную кожу: больно, отчаянно противно — и в то же время невыносимо возбуждающе.
Бьякуя зажмурился, опустился на пол и поерзал влажными ягодицами по полу. Продолжая дрочить, сунул пальцы в задний проход, нащупал каналы, выводящие смазку, и принялся массировать их, уже не сдерживаясь, а вскрикивая от удовольствия во весь голос. Бьякуя поймал тот особый ритм, когда обе руки двигаются одновременно — и одновременно же накатывает оргазм. Он кончил с протяжным стоном, обессилено завалившись на бок и суча ногами — оргазм снова не принес облегчения.
Когда Бьякуя открыл глаза, то обнаружил себя у порога кухни. На полу ровными рядами стояли сосуды, заполненные водой, но у него уже не было сил доползти до одного их них. Его трясло — пятки все время скользили, локти разъезжались, но Бьякуя упорно пытался подняться. Его мир и поле его зрения сузились до одной-единственной точки — той, что сходилась на большой бутыли с водой. Он ничего не слышал, кроме шума собственного дыхания и гула крови в ушах. Он ничего не ощущал, кроме бесконечных спазмов удовольствия, таких сильных, что от них тошнило.
— Эй, Кучики!
В его узком мире, сосредоточенном на воде и оргазмах, не было места для этого голоса. В его мире вообще не должно звучать ничьих голосов. Сквозь окутавший его туман Бьякуя вдруг отчетливо вспомнил — он не закрыл поместье сетью запирающих кидо. А Кенпачи — Кенпачи отправили патрулировать средний Руконгай. Бьякуя всхлипнул и провалился в черноту.
Бьякуя очнулся, лежа на спине. Тяжелая ладонь прижимала его к полу с такой силой, что Бьякуя мог только беспорядочно сучить ногами, выгибаясь. Грубые пальцы мяли задний проход, погружаясь совсем неглубоко, и от этих движений Бьякую передергивало от макушки до пяток. Запах Кенпачи — запах альфы, ударил в голову с такой силой, что Бьякуя прокусил губу, сдерживая животный стон. По подбородку потекла кровь, хриплый голос взорвал свистящую тишину:
— Какого хера ты творишь, Кучики?
Пальцы исчезли, и Бьякуя моргнул, распахивая глаза — и всматриваясь в лицо перед собой. Сейчас он знал, что раньше смотрел на него, но не видел. Грубо вылепленные скулы, подбородок с рваной нитью шрама, тянувшегося по щеке через веко, крылья длинного хищного носа — все это отпечаталось у Бьякуи на сетчатке так ярко, что он представлял Кенпачи, даже закрывая глаза.
— Убирайся, — вытолкнул распухшим языком одно-единственное слово Бьякуя.
Вытолкнул, уже понимая: Кенпачи не уйдет. Тяжелое дыхание, желтые звериные огоньки под тяжелыми веками — весь его вид кричал о возбуждении.
— Пожалуйста, — почти беззвучно прошептал Бьякуя, чувствуя, как в уголках глаз собираются слезы. Потому что если Кенпачи не уйдет…. Тело Бьякуи жаждало соития так же сильно, как его душа противилась этому. Он извивался, пришпиленный к полу тяжелой ладонью, представляя, как член Кенпачи входит в него — и одновременно захлебывался сухими рвотными спазмами.
— Да что ты несешь, ты же сейчас сдохнешь, дебил!
Кенпачи рванул Бьякую на себя, схватил за шею. Зазвенела посуда, и в горло полилась вода. Волшебная, прохладная, сказочно безвкусная. И Бьякую тут же вывернуло наизнанку.
Пока Бьякую рвало, Кенпачи придерживал его за голову. Бьякуя прижимался щекой к горячей руке, вытирал холодный пот, а потом его снова рвало. Когда спазмы закончились, Бьякуя упал бы, если бы его не поддержал Кенпачи.
— Капитан Зараки, — изо рта вышел лишь слабый шепот — когда Бьякуя успел сорвать горло? — Пожалуйста, уйдите.
Текли секунды, медленные и вязкие, словно погружение пчелы в мед. Бьякуя чувствовал возбуждение Кенпачи, давление его члена, твердого и влажного, ощущал острый запах чужой спермы.
Кенпачи медленно разжал руки и отстранился. Бьякуя словно застыл — нелепая бабочка, увязшая в чужой сладости. Чувствовать, как он уходит, было физически больно — словно между ними до предела натянулась, а потом лопнула струна. Звон в ушах не прекращался, пока Бьякуя не почувствовал, как начинают удаляться чужие шаги.
Он перевернулся набок и сжался, когда донеслось хриплое:
— Чтоб ты сдох, Кучики.
Бьякую била дрожь. Он все еще ощущал щекой прикосновение к руке Кенпачи, его жар окутывал с ног до головы. А еще от него остро пахло мятой.
Бьякуя свернулся в клубочек и беззвучно завыл.
Окончание в комментариях
Команда: 6/11 (Зараки Кенпачи/Кучики Бьякуя)
Автор: Пухоспинка
Бета: CrazyJill
Пейринг/Персонажи: Зараки Кенпачи/Кучики Бьякуя
Размер: миди (23,3 тыс. слов)
Жанр: драма/романс
Рейтинг: NC-17
Дисклеймер: капитаны принадлежат Кубо Тайто
Саммари: жизнь Бьякуи наконец-то наладилась. Пусть былые шрамы все еще тревожат душу, но сейчас он пребывает в мире с самим собой. Но однажды прошлое напоминает о себе
Предупреждения: Санта-Барбара, омегаверс, МПРЕГ, даб-кон, ООС, упоминание смерти младенца
Ссылка на скачивание: doc (500 Кб) | txt (155 Кб)
Комментарий: фик был написан на Битву пейрингов-3, команда Зараки/Бьякуя, тема AU
Читать дальшеЧасть 1
Бьякуя проснулся от духоты. Влажное покрывало облепило ноги, раздражая чувствительную кожу. Плотно сдвинутые фусума делали комнату похожей на склеп, и Бьякуя раздраженно тронул колокольчик.
Жарко. Он перевернулся на живот и стукнул кулаком по плоской подушке. Где эти чертовы слуги? Раздражение накрыло с головой, и Бьякуя заскрипел зубами, считая секунды. Так всегда — когда нужны, не дождешься. А когда не нужны — только и делают, что путаются под ногами. Он вытер пот и глубоко вздохнул.
— Бьякуя-сама что-то изво…
— Бьякуя-сама изволит охладиться! — рявкнул Бьякуя. — Откройте окна и проваливайте, нерасторопное создание!
Слуга замер, а через миг, бормоча извинения, начал раздвигать фусума и приоткрывать окна, скользил неслышной, раздражающей тенью. Но сквозняк, заструившийся по ногам, не охладил глухой злости.
Бьякуя мучительно ворочался, даже вставал попить, решив, что слугу вызывать не будет — иначе швырнет в него кувшином. В груди неприятно ныло, царапало изнутри, почему-то побаливала спина — он даже подумал, что переусердствовал на тренировке и растянул мышцы. Скрип ветвей за окном слышался так отчетливо, что, казалось, заглушал все прочие звуки. Едва затихал ветер, как в уши принимался ввинчиваться плеск воды из далекого пруда и крик птиц. И все это невыносимо раздражало.
К завтраку Бьякуя пришел поздно, невыспавшимся и еще более раздраженным. Дедушка неторопливо пил чай, и это был плохой знак. Обычно он не задерживался, предпочитая с раннего утра запираться в кабинете и работать.
Бьякуя вяло ковырял зажаренный до хрустящей корочки плавник. Есть совершенно не хотелось, от запаха еды мутило, а во рту скапливалась горькая слюна. Может, он заболел? Бьякуя повел плечами — глупости, болеют совсем не так, уж Бьякуя знал. Пару лет назад он умудрился выкупаться в ледяном озере, а потом, не просохнув, прогуляться в шунпо по Руконгаю. Неделя температуры и жесточайшего кашля были не самым приятным времяпрепровождением. Еще было стыдно за свою ночную вспышку — старик служил их семье, еще когда дедушка был молодым, да и Бьякуя никогда раньше не грубил слугам…
— Бьякуя, — дедушка медленно отставил чашку, увенчанную ароматным дымком, и вздохнул. — Что с тобой происходит?
— Ничего, дедушка, — раздражение нахлынуло с такой силой, что палочки, которые сжимал Бьякуя, тихо хрустнули в тишине. — Я плохо спал.
— Я слышал, ты позволил себе неподобающее господину поведение.
Звучало так, будто Бьякуя бегал по поместью и задирал служанкам кимоно. Он, стараясь успокоиться, отложил сломанные палочки, сдержанно кивнул слуге, подавшему новые, и опустил глаза.
— Когда слуга не торопится прийти на зов своего господина — это всегда досадно.
Вот. Это хороший ответ. В конце концов, Бьякуя не самый капризный господин. Можно сказать, совсем не капризный. И когда он зовет слугу, тому стоит и поторопиться. А потому Бьякуя имеет право на раздражение.
— Понимаю, — дедушка отпил немного чаю. — Но крик унижает. Господин должен уметь высказывать недовольство так, чтобы не терять лицо. Ты слишком импульсивен, Бьякуя.
Кровь бросилась в лицо, грудь словно сдавило раскаленным обручем, и Бьякуя сжал кулаки. Медленно встал, контролируя каждое движение, коротко поклонился.
— Разрешите покинуть вас, дедушка? Я хочу подумать над своим поведением.
Игнорируя беспокойное «Бьякуя, вернись», он пошел прочь, все убыстряя и убыстряя шаг. По коридору он уже бежал, задыхаясь от ярости и злости. В груди продолжало тянуть, неприятно и колко, словно волнение уплотнилось в маленький комок, и он давил на желудок, тяжело ворочаясь. Сейчас Бьякуе хотелось только одного — проораться хорошенько, с кем-нибудь подраться, разбить что-нибудь ценное. Затормозив у дверей в свою комнату, Бьякую заозирался по сторонам. Схватил с подставки урну — тяжелая — и изо всех сил швырнул в стену. Бамбук хрустнул и прогнулся, урна покатилась по полу, описывая круг.
— Бьякуя-сама! — к нему спешили слуги.
— Прочь! — закричал Бьякуя и ворвался к себе в комнату. — Оставьте меня в покое!
Все раздражало: люди, их голоса, воздух — то ли слишком сухой, то ли слишком влажный. Раздражало даже собственное раздражение, которое никак не получалось унять. Ему поможет тренировка. Или шунпо. Бьякуя никому не рассказывал, но он страстно любил шунпо. Когда в лицо бьет ветер, а земля под ногами сливается в дрожащую полосу. Вот и сейчас Бьякую с неистовой силой потянуло прочь из душного, людного поместья. Чтобы переодеться в тренировочное кимоно, понадобилось пять минут. Да и то большую часть времени Бьякуя потратил, чтобы дрожащими срывающимися пальцами завязать пояс.
Он ушел в шунпо прямо из оконного проема: оттолкнулся от козырька, перенесся на конек крыши, едва коснулся его пальцами и помчался вперед, жмурясь от солнца и ветра, бьющего в лицо, скользя по ограждениям, перепрыгивая с дерева на дерево. Бьякуя старался держаться рощ, он любил высоту.
Он остановился, когда солнце стояло в зените. Облагороженные рощи давно закончились, и сейчас Бьякуя передвигался по верхушкам высоченных сосен, заходя все дальше вглубь Руконгая. Мышцы гудели от приятной усталости, но Бьякуе было мало — хотелось бежать еще и еще. Сейчас он немного жалел, что сорвался так быстро, можно было прихватить еды или хотя бы питья. Впрочем, под ногами время от времени мелькали ленты рек и овалы озер — от жажды он точно не умрет.
Бьякуя выбрал дерево побольше и спустился на нижние ветви. Сел, прислонившись спиной к толстому шершавому смолистому стволу, и прикрыл глаза. Возбуждение, вызванное стремительным бегом, улетучиваться не желало — больше того, все усиливалось, накатывая тяжелыми волнами, пока не выплеснулось горячим вожделением в пах. Бьякуя торопливо огляделся — не пристало ласкать себя вот так, в открытую, но вокруг не было ни одной живой души, только шумел душистый лес. Где-то над головой сквозь лапчатые ветки проглядывал кусочек голубого неба, но здесь, внизу, было сыро и темно. Бьякуя прикусил губу и сунул руку в фундоши — член наполовину встал, и от предвкушения свело мышцы. Нескольких движений хватило, чтобы плоть затвердела, и Бьякуя тихонько застонал. Он сел поудобнее, расставил ноги и сжал яички, одновременно лаская головку. Возбуждение стало таким острым, что на миг потемнело перед глазами. Бьякуя сдавил пальцами головку, заелозил, упираясь пятками в шершавую кору ветви, и задвигал рукой. Он подбрасывал бедра в такт толчкам, жмурился от жара, окутавшего тело, и дрочил все быстрее, терзая мошонку. Он кончил головокружительно и сладко, выгнулся исступленно и обмяк, дрожа и переводя дух. Оргазм опустошил его, сделал тело легким и слабым, и Бьякуя расслабленно сполз по стволу, почти улегшись на ветке.
Слабость и дрожь постепенно проходили, как и умиротворенная нега, окутавшая Бьякую после оргазма. Он аккуратно вытер пальцы сначала о кору, а потом — рукавом. Встал, потянулся и зажмурился от нахлынувших на него звуков и запахов: звонко стрекотали сверчки, хвойный воздух был таким свежим и пронзительным, что кружилась голова.
Бьякуя одним прыжком взлетел на верхушку дерева, встал, приподнимаясь на носках, и раскинул руки. Вогнутая чаша неба покачивалась над головой, и Бьякуя радостно засмеялся, глотая прохладный ветер. Он сорвался в шунпо, оставляя позади дерево, небо, ветер — и помчался, едва касаясь ступнями ветвей.
Впереди блеснула серебристая лента реки, ярко-зеленая трава шла волнами от ветра, и Бьякуя почувствовал, как горло сводит жажда. А еще прохладная вода манила смыть пот и остудиться. Он начал спускаться спиралью, увлекая за собой вихрь коротких сосновых игл.
Когда Бьякуя опустился на узком берегу, усыпанном мелкими камешками, его по-прежнему сопровождал запах хвои и смолы. Стояла та оглушительная тишина, которая бывает только в отсутствие человека — с плеском волн, далеким шумом леса и шелестом прибрежной травы.
Бьякуя повел плечами, развязывая пояс. Хакама скользнули к ступням, косоде и фундоши полетели на землю. Ветер охладил пылающую кожу Не простыть бы — опять. Он запрокинул голову — солнце давно прошло зенит, но высохнуть он успеет. И сразу обратно: дедушка наверняка беспокоится. И со слугами получилось нехорошо, дедушка прав — недостойно. И Бьякуя готов принять наказание за такое поведение. Вот только…
Возбуждение накатило так остро и болезненно, что ноги сами подогнулись. Бьякуя рухнул на колени, зажимаясь. В промежности плеснуло горячо и мокро, мышцы свело судорогой, и он закричал, мучительно заваливаясь на бок. Сердце стучало как сумасшедшее, в глазах было темно, по лицу струился холодный пот. Бьякуя тяжело приподнялся на одной руке, пережидая приступ головокружения, но не выдержал, упал снова. Прохлада реки манила, галька под щекой казалась спасением, и Бьякуя сильнее прижался к влажным камням. Между ног хлюпнуло.
Обмирая от страха, он потянулся рукой к заднему проходу, уже понимая, что происходит. Пальцы заскользили в вязкой смазке, растекшейся по промежности. От возбуждения подбрасывало, мысли путались, прикосновения только дразнили. Бьякуя, с трудом поднеся руку к лицу, посмотрел на ладонь. От смазки пахло резко и остро, сама она была прозрачная, как слеза, блестела на солнце, отливая в лучах радугой.
О том, что он ни омега, ни альфа, Бьякуя знал давно. Вердикт семейного врача был подкреплен множественными обследованиями. Бьякуя не особенно расстраивался — сложно оплакивать то, чего у тебя никогда не было. К тому же Бьякуя не считал такими уж важными вещи, которые сопровождают жизнь альф и омег — секс и рождение детей. Обычные души точно так же занимаются сексом, да и детей рожают — хоть и намного реже. В общем, Бьякуя о таком пока не задумывался. Ему лишь было немного жаль, что это расстраивает дедушку.
И он сейчас смотрел на испачканные в смазке пальцы в полной и совершенной панике. Он не знал, что делать. Те скудные сведения об особенностях психологии и физиологии омег, которые он получил от домашних учителей, выветрились, и сейчас в голове гулял сладкий и жаркий ветер.
Бьякуя тихонько заскулил, вращая бедрами и сжимаясь. По промежности потекла смазка, щекоча кожу; возбуждение плескалось в крови, опаляя теплом, а член терся о шершавый берег. Каждое касание отдавалось мучительным желанием, глаза слезились. Бьякуя перевернулся на спину, торопливо обхватил себя за член, сжал крепко — словно от этого возбуждение пропало бы немедленно, и начал дрочить. Кончил он через несколько движений, вцепившись в яички и подбрасывая бедра. Обмяк, чувствуя облегчение — пусть и маленькое, перевернулся на живот и застонал, сгорая в огне.
Когда-то прохладная галька под ним давно согрелась и покрылась потом пополам со смазкой. Бьякуя приподнялся и пополз на коленях в реку. Та манила, обещая остудить жар. Забравшись в воду, Бьякуя с облегчением вытянулся и прикрыл глаза. Тут, у самого берега, прогретая вода ласкала измученное тело, перекатываясь через грудь мелкими волнами. Вдалеке чувствовалась холодная глубина, течение тянуло по ногам и отзывалось дрожью в подмышках. Возбуждение не ушло, но затаилось, и Бьякуя смог с облегчением выдохнуть. Горячая вата, забивавшая сознание, наконец-то рассеялась — теперь можно подумать, что делать дальше. Первая течка — самая короткая, это Бьякуя помнил очень хорошо. Значит, у него два пути — дождаться, когда она закончится, и отправиться домой. Второй путь — отправиться сразу. Двигаться в шунпо в состоянии течки — будет слишком медленно и сложно, Бьякуя немного сомневался в своих способностях. С другой стороны, ждать можно было долго, а оставаться на ночь в дальнем Руконгае не хотелось ни капли.
Бедра коснулось что-то скользкое и гладкое. Бьякуя отмахнулся и привстал. Вокруг ног и члена вилась мелкая рыбешка. Мальки разевали рты и беспорядочно тыкались головами. Вот же зараза — Бьякуя рассердился. Их притягивал запах омеги, и хорошо, что пока только их. Бьякуя не особенно боялся жителей глубин, но встретить некоторых оказалось бы неприятно. Кое-какие породы обладали острыми зубами и жесткой чешуей, об которую можно было запросто содрать кожу.
Он нехотя поднялся — ноги еще дрожали, но, по крайней мере, не подламывались колени — выбрался на берег и побрел подальше, к густой душистой траве. Возбуждение путало мысли, налитые семенем яички, покачиваясь, терлись о промежность, и Бьякуя заторопился — нужно идти или нет, но прямо сейчас ему требовалось хоть немного избавиться от возбуждения. Он с облегчением упал на траву — у самой кромки, где стебли еще редели, а сквозь зеленый покров просвечивала мелкая галька; сгреб в горсть несколько нагретых камешков и сжал кулак. Если в голове будет такой же туман, можно дать себе по лбу — вдруг станет легче?
Дрочить было почти неприятно, и Бьякуя собрал на пальцы сочащуюся из заднего прохода смазку, покрыл ею член и с облегчением задвигал рукой. Но дрочка больше не приносила успокоения, хотелось большего — так сильно хотелось, что внутренности как будто пульсировали от этого безумного желания. Бьякуя всхлипнул, перевернулся на бок и сунул палец в истекающее смазкой отверстие. Кожу словно облизало пламя, и Бьякуя захныкал, просовывая палец глубже; подвигал, сгибая и вздрагивая, потом сунул еще один… Бесполезно. Вот если бы найти что-нибудь побольше, что-нибудь, что можно просунуть в себя — тогда стало бы легче.
Он дрочил себе и трахал свой зад, извиваясь на траве. По телу катился пот, щипал кожу и глаза, жар уходящего солнца сушил член, и Бьякуе приходилось снова и снова замазывать по нему смазку. Сквозь слипшиеся ресницы головка казалась рубиново-красной, и прикосновения к ней несли столько же страданий, сколько удовольствия.
Хотелось кричать — иррационально и глупо. Почему-то Бьякуе казалось, что от этого должно стать легче. И в то же время он понимал, что это не так. Он сжал колени, рывком перевернулся на спину и потерся ягодицами о траву напополам с галькой. На солнце набежала туча, и как будто стало прохладнее. Бьякуя разомкнул ресницы.
Мир на секунду застыл, и Бьякуя словно провалился в стеклянный колодец: над ним нависала огромная темная фигура. У фигуры были нечесаные космы и зловеще горящие глаза, а еще от нее тянуло холодом и запахом мяты. Тяжелая рука опустилась на плечо, придавливая реяцу — и только тогда Бьякуе стало страшно.
Он дико закричал, выворачиваясь, бросился прочь, кидая все силы на побег: шунпо, врата — что угодно, лишь бы убраться прочь. Ступня с размаху опустилась на острый камень, боль полоснула от пятки до загривка, а следующий миг неведомая сила рванула Бьякую назад и швырнула лицом в траву. Чужое тело, потное и мятное, навалилось сверху, и Бьякуя забился, истошно крича — но уже не от страха, а от разрывающего его возбуждения. Оно жрало изнутри, выламывало суставы жаром, а задний проход превратился в пылающий костер.
— Пожалуйста, — изо рта Бьякуи вырвался жалкий скулеж. — Пожалуйста.
Он развел ноги, рыдая и вытирая слезы, поерзал, задевая ягодицами твердую плоть. Осознание, что это чужой член, ударило под дых. А потом мысли пропали, унесенные безумием.
Когда член скользнул внутрь, Бьякуя застыл, перебирая новые ощущения, впитывая их целиком, дрожа всем телом. Человек тоже застыл, только его большие руки сжимали плечи. А еще он тяжело, хрипло дышал. Бьякуя стиснул мышцы, прислушиваясь к происходящему, а через миг его словно разорвало. Человек всадил свой член в Бьякую с такой силой, что его подбросило. А потом будто толстый стальной прут заходил по внутренностям, вбиваясь мощными толчками, от которых стучали зубы и дергалась голова. Бьякуя обмяк на этом члене, цепляясь за руку, которая удерживала его поперек груди, и тихо выл. Его собственный член стоял так сильно, что казалось — его сейчас разорвет. Бьякуя кончил, когда человек лизнул его в шею, и забился в конвульсиях, сжался вокруг твердой плоти. От руки, его удерживающей, пахло мятой и свежестью, и Бьякуя жался к ней щекой, насаживаясь все плотнее и плотнее. Как будто тело приспосабливалось именно к этому члену. Человек все увеличивал темп, он уже рычал, бедра — мощные, костлявые, бились о ягодицы, и Бьякуя снова кончил — вскинулся, извиваясь на толстом члене, вцепился зубами в руку перед собой. Брызнула кровь, и Бьякуя в сумасшедшем угаре принялся глотать соленые, пахнущие мятой капли. Над головой раздался торжествующий рык, мозолистая рука обхватила яички…. Этот оргазм у Бьякуи был самым сильным и долгим. Он катился по телу бесконечно вместе с чужой дрожью и ощущением такой наполненности, какой Бьякуя не испытывал никогда в жизни. Даже когда первый раз услышал Сенбонзакуру. Задний проход распирало что-то широкое и мощное, но в то же время такое сладкое, что Бьякуе хотелось — пусть оно длится вечно. Болезненный укус в шею выдернул его из сладкого марева полудремы, по коже побежала кровь, и Бьякуя недовольно смахнул теплую каплю. А потом его пальцы начали вылизывать. Длинный язык скользил между пальцев, и Бьякуя захныкал, сжимая задний проход. Ему захотелось еще. Он поерзал, чувствуя, как натянулись мышцы, обхватывающие член — уж о сцепке Бьякуя читал, — и провалился в сладкую дрему.
Бьякуя выплывал из сумрачного полусна-полуяви от разливающегося по телу возбуждения и какого-то дикого, щемящего удовольствия. Золотистый закат слепил сквозь сомкнутые ресницы, а Бьякуя тонул в нелепой нежности. Он терся о потную дрожащую руку, которая упиралась в землю рядом с головой, подавался назад и кончал уже не членом, а изнутри, целиком — часто, мелко и остро. Его человек облизывал ему ухо, прикусывал мочку и что-то шептал, сжимая плечи. Бьякуя снова проваливался в дрему, ощущая внутри себя обмякший член, чье твердое шишковатое основание запирало его задний проход. С этим тоже была связана какая-то интересная информация, но Бьякуя сейчас совершенно ничего не помнил.
***
Он пришел в себя от чудовищного давления чужой реяцу. Вскинулся, и тут же рухнул обратно, изнывая от боли, пронзившей тело. От реки тянуло сыростью, земля казалась ледяной, но спину согревал жар — чуждый и в то же время знакомый. Кожу стянуло коркой из пота, спермы и смазки, задний проход пульсировал, словно открытая рана, грудь сдавило ужасом — и Бьякуя судорожно отполз в сторону. События дня замелькали перед глазами со скоростью шунпо, на глаза навернулись слезы — почему? Почему получилось все так? Он вспомнил горячее потное тело, огромный член, долбившийся в него всю ночь, и к горлу подкатила дурнота. На языке чувствовался вкус мяты, Бьякуе казалось, что им пропиталась каждая клеточка его тела. Его долго выворачивало каплями желчи.
Хотелось плакать, но слезы не появлялись. Наверное, все ушли в смазку. Бьякуя тронул себя сзади. Растянутое отверстие саднило и было еще влажным, режущая боль где-то внутри дергала и рвала, но уже не так сильно, как после пробуждения. Накатило спокойствие — легкое и звенящее; в нем Бьякуя отчетливо увидел колючий блеск звезд, просачивающийся с затянутого тучами ночного неба, слышал плеск реки — бурный, наверное, поднялся ветер. Он сделал над собой усилие и повернул голову к лежащему человеку. Подобрался ближе, задыхаясь от отвращения и презрения — воспоминания о том, как он визжал и скулил под… под этим, потеряв не просто самоуважение и стыд, а всякий человеческий облик, стучали в виски.
«Это» было взрослым мужчиной — кажется. Мужчиной, одетым в убогое тряпье, драное, не первой свежести. Окажись такой поблизости от поместья, слуги бы вышвырнули его прочь. Мужчина спал на боку, подобрав под себя одну ногу и вытянув вторую. Тряпка, которая когда-то была юкатой, разошлась, обнажая широкую грудь и открывая гладкое бедро. Мужчина был длинным и нескладным, сухие мышцы натягивали кожу — как будто он слишком быстро рос, и мускулатура не поспевала за костями. И вдруг Бьякуя понял, что все-таки ошибся: лежащий перед ним был ненамного старше его самого. Да, сильный, мощный, от него тянуло силой, а реяцу колебалась, выбивая дух, но подростковая угловатость делала его тело нескладным.
Бьякуя отрешенно смотрел на спящего, выцарапывая из памяти скудные сведения об альфах. Но ничего, что помогло бы ему сейчас, в голову не приходило. Наверное, человек сильно вымотался за последние несколько часов. Бьякуя тронул гладкое плечо, но спящий не отреагировал.
Терзали голод и жажда, болела нога, которую он рассадил об острый камень. Но река была совсем рядом, и Бьякуя, прихрамывая, побрел на плеск волн. Вошел в воду — сначала по колено, постоял, привыкая, а потом сразу по пояс. Сделал шаг, провалился по подбородок, но даже не испугался, просто безучастно переступил с ноги на ногу. Исцарапанную кожу пощипывало, но вода успокаивала. Бьякуя приоткрыл рот, позволяя делать себе маленькие глотки. Напившись, он начал водить руками по телу, смывая грязь, даже окунулся, ополаскивая волосы. А потом побрел назад, к берегу. Сел, не отходя далеко, и нащупал какую-то ткань. Оказалось — его хакама. Оделся, наплевав на воду, все еще стекающую с него, затянул потуже пояс и снова опустился на землю. Крыло слабостью и усталостью, словно он отработал весь день в додзе, да не с кем-нибудь, а с дедушкой.
Дедушка.
С сознания словно спала пелена, Бьякую охватил ужас. Как же он там? Что сейчас происходит? Ищут, наверняка ищут, только искать в Руконгае — гиблое дело, могут пройти годы, прежде чем удастся добиться результата. А этот — этот спит. От воспоминаний о прошедшем к горлу снова подкатило — не тошнота, а какой-то липкий страх. Если проснется — придется что-то делать. Что-то решать. Бьякуя чувствовал это, и промежность пульсировала. Человек наверняка захочет еще. Ему будет плевать, что течка уже закончилась. А Бьякуе хотелось одного — покоя. Он не был готов посмотреть в глаза этому животному. Хорошо было бы, если бы они больше никогда не встретились.
Бьякуя попятился, прислушиваясь к своим ощущениям. Чужая реяцу по-прежнему колебалась, грудь человека слабо вздымалась при дыхании. Бьякуя собрался с силами и ушел в шунпо, кинув через плечо лишь один прощальный взгляд на крупную нескладную фигуру на берегу.
Ветер засвистел в ушах, хлестнул холодом по мокрой голове. Остановился Бьякуя, лишь когда пересек три района. Отдышался, огляделся, пытаясь определить, в какой стороне Сейрейтей — тучи разошлись как раз, высеребрив лунным светом верхушки деревьев.
Путь назад Бьякуя помнил плохо — дважды умудрился сбиться с пути, в глазах двоилось и троилось от усталости и голода, и созвездия-ориентиры оказывались совсем не там, где им положено быть.
Когда он отклонился от маршрута в очередной раз, его встретил поисковый отряд, возглавляемый дедушкой. Бьякуя молча бросился вперед, наплевав на правила поведения и достоинство, на то, что он давным-давно взрослый и что вот так стоять, уткнувшись дедушке в грудь — глупо. И сдерживать слезы, когда дедушка стиснул его в объятьях, целуя в макушку — тоже глупо. Поэтому Бьякуя и не сдерживался.
— Можешь двигаться? — совсем тихо спросил дедушка, и усы щекотнули щеку.
Бьякуя выпрямился, расправил плечи — и решительно кивнул:
— Да.
Добрался он на честном слове, дедушка подхватил его на руки, едва Бьякуя переступил порог своей комнаты. Слуги скользили вокруг неслышными тенями, в центре парил огромный чан с горячей водой и разносился аромат масел, от которого Бьякую замутило.
Дедушка шевельнул бровью, и слуги пропали. Бьякуя раздевался сам, дрожащими руками сдирая грязную одежду. И только когда хакама упали к ногам, он понял, что не надел фундоши. Придушенный выдох дедушки сказал Бьякуе все — в нем было и отчаяние, и жалость, и боль…
Бьякуя выпрямился, повернулся, чтобы гордо сказать: произошедшее не имеет значения, но понял, что не может выдавить ни слова. Губы кривились в попытке сдержать слезы, Бьякуя кусал их, а потом не выдержал: уткнувшись дедушке в плечо, разрыдался отчаянно, а дедушка гладил его по голове и повторял: «Все обойдется, Бьякуя, все обойдется».
Врач, который его осматривал, твердил то же самое. Бьякуе же не было дела ни до чего. После рассказа о случившемся его мутило, а врач сокрушенно качал головой и бормотал про позднее развитие, скрытые вторичные признаки, ложных «бет» и ссылался на какие-то мутные прецеденты.
Человека, воспользовавшегося состоянием Бьякуи — так это назвал дедушка, искали. Боевой отряд нашел то самое место, даже смог выследить следы реяцу, и Бьякуя ждал скорых результатов. Что будет с руконгайцем, его не интересовало, было немного любопытно, кто он такой — но и все на этом.
Поиски затягивались, а о том, что все-таки не «обошлось», Бьякуя узнал через два месяца. Новый врач, поселившийся в поместье и наблюдавший за Бьякуей почти постоянно — даже во время медитаций, — в какой-то из осмотров поджал губы и покачал головой. А после — неслыханное дело — оставил Бьякую на целый день без своей опеки, запершись с дедушкой в одном из кабинетов. «Для размышлений» — так его называл дедушка. Он туда редко заходил.
Но Бьякуя лишь на миг задумался, что это может значить. В последнее время тренировки давались ему неважно, мышцы постоянно сковывала непривычная липкая усталость — не та, что бывает после хорошего спарринга, когда хочется взлететь и сделать парочку кульбитов, а та, от которой ноют кости и темнеет перед глазами. Бьякую даже не раздражала Йоруичи — чертова кошка ввалилась на тренировку, дернула за хвост, но Бьякуя лишь отер пот и посмотрел вопросительно — пусть говорит, что ей нужно, и проваливает.
— Заболел, малыш? — желтые глаза Йоруичи были серьезны, хотя улыбалась она по-прежнему беззаботно.
Бьякуя хотел было ответить какой-нибудь колкостью, но в итоге просто пожал плечами.
Йоруичи вряд ли знала, что произошло с Бьякуей. Но она была альфой, и, скорее всего, учуяла изменения в его теле. Спасибо, что не болтала. Тогда они потрепались впервые, пожалуй, за много лет совершенно мирно — ее насмешки казались ерундой, и Бьякуя неплохо провел время. Только уходила Йоруичи почему-то расстроенная.
Позже он услышал обрывок разговора между ней и дедушкой. Йоруичи говорила:
— Я, конечно, хотела, чтобы малыш Бьякуя повзрослел, но не так. — И после паузы: — Я помогу, Гинрей-доно. Можете на меня рассчитывать.
Бьякуя ушел. Значит, дедушка ей все рассказал. Новость даже не расстроила — если он это сделал, значит, так было надо. А на следующий день Бьякую вырвало прямо за столом. Просто закружилась голова, пол ушел из-под ног, замутило, и завтрак оказался на полу. А Бьякуя — в постели. Где он и узнал о собственной беременности.
Новость не вызвала у него совершенно никаких эмоций. Наверное, чего-то такого он ждал с тех пор, как проштудировал все семейные записи об альфах и омегах. Можно сказать, он стал экспертом. И отлично понимал, к чему мог привести — и должен был привести — долгий бесконтрольный секс с последующей сцепкой. И, насколько Бьякуя мог вспомнить ощущение тугого узла в заднем проходе, с не одной. А может быть, он знал об этом уже тогда, у реки, когда ноги сами понесли прочь. Сильные альфы действительно могли терзать свою омегу еще долгое время после завершения течки, а это могло навредить будущему ребенку.
Тогда же он узнал, что врач обнаружил беременность еще месяц назад. Заперся с дедушкой на целый день, чтобы решить, как быть. Решить, прерывать беременность или нет — пока это возможно. Но природа определила за них. Плод оказался таким сильным и живучим, что прерывание беременности грозило искалечить Бьякую, а то и — с большой вероятностью — попросту убить. И ребенок остался. Тогда же перестали поступать новости о том человеке — у него не было имени, поэтому Бьякуя всегда думал о нем так. Человек, как зверь, миновал все ловушки и ушел от погони, затерявшись в Дальнем Руконгае, на прощание перебив половину отряда — но об этом Бьякуя узнал намного позже.
Он большую часть времени лежал, прикрывая живот, и ни о чем не думал. Он читал о каких-то особенных чувствах, которые порождает зреющий ребенок в своих родителях. О том, что плод ощущается как частичка чего-то прекрасного. Но не находил в себе сил на эти самые чувства. Ему было слишком плохо. Ребенок словно жрал его изнутри.
Поначалу Бьякуя чувствовал себя неплохо — тошнило его нечасто, даже вялость и апатия пропали, и он пару раз сцепился с Йоруичи, почти как в прежние времена. Но чем больше проходило времени и чем больше рос живот, тем хуже становилось Бьякуе. Озабоченный врач каждый день замерял уровень реяцу, качал головой, и обвивал Бьякую сложным узором поддерживающего кидо.
Бьякуя иногда вставал — прогуляться. Тяжелый живот, в котором толкался ребенок, мешал ходить. Натянутая кожа ныла и чесалась, ноги подгибались от слабости, и Бьякуя подолгу отдыхал. Он почти не слушал, что говорили врачи — их стало несколько, и он даже не помнил, когда они размножились. Он даже не знал их имен. Врачи держали при Бьякуе невозмутимые лица, но голоса вызывали озабоченность — партнер у Бьякуи-сама оказался слишком сильным, а сам Бьякуя — слишком молод, чтобы носить ребенка.
Мир поблек, словно превратился в вату, в которой так сложно дышать и передвигаться. Бьякуя по инерции медитировал, ненадолго падая в уютные объятья Сенбонзакуры, но его сразу же выкидывало обратно нетерпеливыми и непоседливыми тычками под ребра. Он пытался читать, но содержимое книг почти не оседало в памяти, кисть для каллиграфии вываливалась из пальцев. А еще его тошнило от запаха мяты.
Когда беременность перевалила за шесть месяцев, Бьякуя перестал вставать. Он словно погружался в кокон собственного безразличия. Он не помнил, что ел и как опорожнялся, с трудом отличал день от ночи. Окружающие слились для него в одну колышущуюся аморфную массу, из которой иногда доносились голоса: дедушки, слуг. Однажды Бьякуя узнал слугу, на которого накричал тогда, в тот памятный первый день первой течки. И даже попросил прощения, но своего голоса он не слышал и мучился, получилось у него извиниться или нет. Незнакомый женский голос твердил «мы его теряем», и Бьякуе даже стало немного интересно — кого? Голос Йоруичи, злой и требовательный: «Вы должны решиться, Гинрей-доно».
Потом голоса пропали совсем, и Бьякуя остался один. От скуки он начал мысленно говорить с ребенком. Он даже не придумал ему имя, поэтому обращался просто: «маленький ты». Ребенок оказался непоседливым, но, когда Бьякуя думал о нем, затихал и даже пинался слабее. Потом сил не осталось даже на мысли. Реяцу маленького чудовища давила на легкие, сердце и почки, и иногда у Бьякуи не получалось даже дышать, но ему, пожалуй, нравилось. А еще ребенок беспокоился. Ощущение его тепла словно укрывало Бьякую, и становилось немного легче. Даже запах мяты, вкус которой все еще чувствовался повсюду, не раздражал. О том, что совсем скоро все может закончиться — беременность не длится вечно — Бьякуя не думал. Ему было хорошо и так.
А потом он проснулся от ощущения хрустящей легкости.
Сквозь неплотно закрытые ставни просачивалось солнце, и Бьякуя зажмурился — слишком ярко. Рядом встрепенулся слуга.
— Бьякуя-сама.
— Пить хочу.
Бьякуя сморгнул, на губы легло мокрое полотенце, и прохладные капли просочились в рот. Он глотал влагу и осматривался. Комната казалась прежней, но все словно изменилось — навсегда. Может быть, ему просто снился кошмар? Бьякуя приподнялся — тянущая боль в животе окатила ледяной волной, и Бьякуя рухнул на подушку. Неуверенно тронул повязку, рана отозвалась болью.
Дедушка вошел торопливо — так непривычно и странно. Сколько Бьякуя себя помнил, дедушка никогда не спешил, хотя успевал везде. Его волосы из посеребренных сединой превратились в белые.
— Бьякуя!
Бьякуя смотрел ему в лицо — долго, пристально. Тихо убрался слуга, и они остались вдвоем.
— Твой ребенок, — дед смотрел твердо и прямо, — погиб. Прости, Бьякуя. Мы не смогли спасти нашего наследника.
Наверное, Бьякуе полагалось почувствовать горе. Но в памяти мутно всплывали слова Йоруичи о том, что нужно выбирать, кого спасать — внука или ребенка. Бьякуя не мог винить дедушку. Он смотрел ему в глаза и надеялся, что ему самому никогда не придется делать такой выбор — между двумя одинаково важными людьми.
Бьякуя не чувствовал ничего кроме пустоты. Дедушка сел рядом, взял за руку. Бьякуя не стал отнимать ладонь, и Бьякуя впитывал сухое шершавое прикосновение. Они сидели и молчали до самого вечера, пока последний солнечный луч не кольнул зрачок, прощаясь.
Тогда Бьякуя попросил немного еды и прибор для каллиграфии. А еще приказал истребить во всех поместьях Кучики мяту. Зачем — дедушка не спрашивал, но возражать не стал.
Через месяц Бьякуя восстановил силы достаточно, чтобы выйти на свою первую тренировку. Вытирая льющийся пот и глядя себе под ноги, он думал, что еще немного — и покажется, будто последних месяцев не бывало. Правда, оставалась течка, которая должна была вернуться рано или поздно, но Бьякуя пока решил об этом не думать.
Через несколько месяцев силы вернулись окончательно, однако течки не было. Опять собирались врачи, брали анализы и осматривали. Вердикт был простой — внутренний сбой. После ранней — очень ранней для омеги — беременности, да еще и неудачной, организм начал отторгать собственную сущность. Раз в полгода Бьякую насухо скручивало тошнотой и болью в заднем проходе; это продолжалось несколько дней, а потом отпускало.
— Функции тела рано или поздно восстановятся, — сказал седой врач, редкий специалист по физиологии омег и ведению мужской беременности. — Но когда это случится, предсказать невозможно. Время — лучший лекарь.
Время действительно оказалось лучшим лекарем. Потому что через пять лет Бьякуя обнаружил редкие выделения из заднего прохода. Это была еще не полноценная смазка, ее не хватало даже на то, чтобы облегчить проникновение пальца в анус, однако стало очевидно, что тело идет на поправку.
А еще через три года у Бьякуи началась полноценная течка. И тогда выяснились две вещи. Полноценная течка по-прежнему сопровождалась упадком сил, болью и тошнотой, но теперь к этому букету примешивалось нарастающее вожделение. И — первой это обнаружила Йоруичи — его запах во время течки отпугивал альф, вызывая у них отвращение и желание бежать прочь.
Бьякуя тогда даже не разозлился. Просто приказал подготовить старое поместье в Среднем Руконгае, самолично укрепил его сетью защитных кидо и уединился там, запретив беспокоить. Если подумать, все могло сложиться гораздо хуже. Например, как для его так и не увидевшего свет ребенка, который заплатил жизнью за то, чтобы жил Бьякуя.
И именно там Бьякуя поставил маленький буцудан. За простыми лаковыми дверцами не было ничего, но раз в полгода Бьякуя открывал их и смотрел на некрашеные дощечки.
Часть 2
Если бы Бьякуя потрудился задуматься, как он относится к Зараки Кенпачи, он бы серьезно удивился собственным чувствам — тот ему определенно нравился, причем вопреки всему, чем являлся он и кем был сам Бьякуя. Без сомнения, он раздражал, как раздражала любая неупорядоченность, но в целом Бьякуя одобрял и Кенпачи, и его манеру вести дела. В конце концов, какая, в сущности, разница, как решает вопросы капитан, если в его отряде царит порядок.
Но сегодня Бьякуя был целиком на стороне генерала Ямамото. Зараки и его люди перешли все мыслимые границы. Ямамото не кричал, распекая, как это обычно случалось, просто сверлил тяжелым взглядом Кенпачи, а атмосфера на собрании капитанов все больше напоминала собиравшуюся бурю.
— Мммальчишка! — прорвало наконец Ямамото, и реяцу рванулась, вышибая перегородки и треща стенами.
Бьякуя чувствовал, как на плечи давит тяжесть и морщился — тело в преддверии течки слишком остро реагировало на подобное. Ямамото был слишком старой альфой, чтобы не контролировать эту часть себя, но в Бьякуе все отзывалось отвращением. Раздражение перекинулось на Кенпачи — этот идиот так и не научился следовать приказам. И ушел с середины боя, потому что ему, оказывается, стало скучно.
Бьякуя подавил гнев и с облегчением распрямил плечи: Ямамото успокоился, но продолжал недобро сверлить Кенпачи взглядом из-под тяжелых век. Тот смотрел в ответ мрачно и задиристо. И Бьякуя вспомнил, что к недостаткам Кенпачи можно добавить то, что тот был альфой. Прямо скажем, это не сильно беспокоило Бьякую большую часть времени, но не сегодня. Отвращение и раздражение струились под кожей, мешая думать рационально, хотелось бросить все и убраться подальше.
— ..это понятно?! — голос Ямамото вырвал из задумчивости, и Бьякуя подосадовал на себя — непозволительно отвлекаться столь сильно.
Впрочем, ничего интересного он, видимо, не пропустил. Кенпачи стоял, набычившись и чуть наклонившись вперед, прожигал Ямамото бешеным взглядом, но Бьякуя видел, что тот проиграл это противостояние — рановато щенку идти против матерого волка.
— Понятно, — сказал, словно выплюнул, Кенпачи, развернулся и пошел прочь.
Бьякую задела густая волна реяцу, и он стиснул зубы, сглатывая выступившую вместе со слюной желчь. Похоже, отправляться пережидать течку придется раньше, чем планировалось.
Желание убраться из душного зала собраний следом за Кенпачи Бьякуя подавил, но едва дождался, когда Ямамото распустит собрание. Он пошел прочь самым первым, на улице долго глотал свежий воздух, не обращая внимания на мнущегося позади Ренджи.
— Капитан, — рискнул тот нарушить молчание, — что-то произошло?
Бьякуя повернулся и смерил своего лейтенанта взглядом. Подавил вздох.
— Все в порядке, Ренджи. — Помолчал. — Мне придется уйти раньше, чем я планировал.
Ренджи кивнул понимающе. Когда-то Бьякуе хотелось убить его за это понимание. За ту реакцию, когда Ренджи разобрался, почему Бьякуя раз в полгода уединяется в дальнем поместье. Потому что Ренджи это не касалось, он не имел права вести себя так, будто ему есть дело до Бьякуи. К тому же Ренджи был альфой, а Бьякуя не любил альф. В его жизни их было слишком много.
— Я подготовлю материалы для хозяйственного отчета и отменю занятия по кидо, — Ренджи смотрел вопросительно.
— Хорошо, — Бьякуя кивнул. — Ступай.
Из него получится хороший капитан. Бьякуя тряхнул головой. Сейчас, на свежем воздухе, ему казалось, что он переоценил влияние Ямамото на собственные гормоны. Может, не стоит торопиться?
— И чего старый хрен на меня взъелся, — проворчал позади знакомый голос.
Бьякуя развернулся. Кенпачи сидел на хлипких перилах, подогнув одну ногу и, прищурившись, смотрел куда-то поверх плеча Бьякуи.
— Я не всегда согласен с решениями генерала, но, полагаю, в этой ситуации он поступил совершенно верно, — Бьякуя чувствовал, как в нем закипает гнев. — Из-за вашего возмутительного пренебрежения приказами погибли двое гражданских.
— Я оставил эту сраную шушеру на пятый отряд, — проворчал Кенпачи. — Там было пять, мать твою, офицеров, какого хрена?
Бьякуя словно налетел на стену.
— Но… — моргнул, собираясь с мыслями, — в докладе о них не было ни слова.
— Потому что молокососы съебались, когда появился первый труп.
Бьякуя сцепил руки за спиной и покачнулся на носках.
— Тогда почему вы не сказали ничего на собрании?
— Пффф. — Кенпачи потянулся — широко и размашисто, довольно ухмыльнулся — так, что клацнули зубы. — А нахера? У меня даже Ячиру не жалуется на такую хрень. Я с ними сам разберусь. — Он прищурился.
— Понятно, — Бьякуя с любопытством рассматривал Кенпачи — тот выглядел абсолютно безмятежным. Что ж, это его дело.
— Что, даже не будешь кудахтать о справедливости?
Бьякуя в изумлении раскрыл глаза.
— Вы забываетесь, капитан Зараки, — проговорил он. А потом добавил: — Уверен, вы в состоянии разобраться со своими проблемами.
Тот хохотнул.
— Вот что мне нравится в тебе, Кучики, это твоя вера в меня.
Бьякуя пожал плечами.
— В любом случае, ваше наказание совершенно справедливо. Кстати, что генерал Ямамото пожелал?
У Кенпачи сделалось такое лицо, что Бьякуе, спросившему, скорее, по инерции и из вежливости, стало действительно любопытно.
— Неужели патрулировать Мир живых?
— Если бы, — мрачно отозвался Кенпачи. — Патрулировать средний Руконгай, а потом писать отчеты, — выплюнул он, и Бьякуя почувствовал, как уголки его губ сами приподнимаются в улыбке.
— М, позвольте вспомнить, капитан Зараки, что у нас там происходит… — Бьякуя сделал вид, что задумался. — Точно, там не происходит… ничего.
В среднем Руконгае действительно ничего не происходило. Если в дальнем еще можно было наткнуться на банды — и Готей время от времени проводил зачистки, то в среднем Руконгае с криминалом справлялись своими силами. А Пустых там не видели уже лет сто. При этом патрулировать местность было нужно, и туда обычно отправляли либо самых слабых, либо больных шинигами. Ничего более унизительного для капитана Одиннадцатого отряда придумать было невозможно.
— Сволочь ты, Кучики, — грустно сказал Кенпачи.
— Крайне сочувствую, капитан Зараки, — пряча улыбку, ответил Бьякуя. — Уверен, вы отлично справитесь с заданием. А теперь прошу меня простить.
Он развернулся и ушел в шунпо, не слушая полетевших в спину ругательств. Перепалки с Кенпачи доставляли Бьякуе удовольствие, и в любое другое время он продолжил бы разговор, но сейчас горечь, скопившаяся на языке и слабость, смешанная с легким возбуждением, заставили торопиться прочь.
***
Бьякуя не выбросил Кенпачи из головы, даже когда ступня коснулась гладко вымощенных плит у ворот поместья. Ноги подогнулись, по позвоночнику словно прошелся жаркий язык, а на висках выступили прохладные капли пота. Покачнувшись, Бьякуя вцепился в шершавый брус, досадуя на себя. Сейрейтей необходимо было покинуть как можно скорее, а он, вместо того, чтобы поторопиться, вел разговоры — да еще и с кем.
Разговориться с альфой накануне собственной течки — возмутительная глупость. К тому же, с альфой вроде Кенпачи. Впрочем, Бьякуя сомневался, что во всем Обществе душ найдется второй похожий экземпляр. Кенпачи был в своем роде уникален — и как капитан, и как боец, и даже как альфа. Альфы и омеги, пришедшие из Руконгая, зачастую понятия не имели, кто они такие и что с ними происходит. При этом альфы, не контролируя себя, связывали свою жизнь с первой попавшейся омегой, отчего серьезно страдали. Кенпачи же был другим. Он не обучался в Академии, а значит, ему неоткуда было узнать о своей сущности. При этом он умудрился покрыть практически всех омег, попадавших в его поле зрения. Если бы речь шла о ком-то другом, Бьякуя подумал бы, что Кенпачи таким образом самоутверждался. Но в случае Кенпачи такое предположение выглядело смехотворным — тому незачем было что-то доказывать. Кроме того, за все время, что Кенпачи прожил в Сейрейтее, он так и не связал себя ни с кем узами — а это было совсем странно.
Неразборчивые связи Кенпачи были одной из причин того отвращения, что питал к нему Бьякуя когда-то. Нельзя вести себя как животное — даже если партнеры Зараки не выдвигали никаких претензий. Понадобилось несколько серьезных совместных заданий и вереница молчаливых вечеров, чтобы Бьякуя привык к Кенпачи и в чем-то его понял.
Что на его счет думал Кенпачи, Бьякуя не имел представления и не горел желанием выяснить. Но в одном был уверен твердо — он не хочет, чтобы тот узнал о его сущности омеги и нюансах, сопровождающих эту сущность. Сколько в этом было разумного нежелания пускать постороннего в свое личное пространство, а сколько — смехотворного страха перед отвращением Кенпачи, Бьякуя старался не задумываться.
Отдавая слугам последние распоряжения и записывая поручения для Ренджи, Бьякуя наконец выбросил Кенпачи из головы. Пришлось торопиться — возбуждение напополам с болью накатывали волнами, словно взбалтывая сознание, и времени у него оставалось в обрез. Поместье в Тридцать девятом районе Западного Руконгая, к счастью, уже было готово, и сегодня оттуда уходил последний слуга, следивший за наведением порядка.
Очутившись на пороге старого дома, в саду, заросшем дикими яблонями, Бьякуя погрузился в тишину, нарушаемую лишь шелестом листьев и скрипом стволов. Может быть, хотя бы в этот раз получится обрезать старые ветви. Он прошелся по убранной дорожке, вдыхая ароматы росы и листвы; от свежего воздуха немного кружилась голова. Здесь всегда царила тишина. То, что нужно измученному телу. Бьякуя сжал ягодицы, чувствуя, как скользит между ними смазка.
Раскладывая перед собой простое хлопковое кимоно, Бьякуя игнорировал выделения. Живот сводило от боли, а прямая кишка словно сворачивалась в узел. Если повезет, то можно будет протянуть до вечера, не превращаясь в скулящее животное. Когда-то Бьякуя думал, что у него получится контролировать свои реакции — но время показало, как он ошибался. Сейчас ему удавалось разве что держаться с достоинством какое-то время. Но до момента, когда он скинет кимоно и погрузится в онсен, чтобы дрочить без перерыва и измученно тереться о камни, у него есть не меньше двух суток.
Первая волна накрыла, когда он разматывал влажные фундоши. Бьякуя вцепился пальцами в столешницу — загремела перевернутая тушечница, рассыпались кисти; перед глазами поплыла одна бесконечная белая пелена. Секунды текли, сопровождаемые стуком шумом в ушах и пульсацией члена, Бьякуя мучительно стискивал зубы, считая про себя толчки крови — один, два, три… На «двадцать» возбуждение схлынуло, и Бьякуя обессилено опустился на колени, прижался лбом к прохладному дереву. Похоже, в этот раз все будет намного хуже, чем обычно. О том, что это: очередное свидетельство перестройки организма или просто в этот раз не повезло — Бьякуя решил подумать позже. Когда, наконец, перед глазами перестанут плясать черные точки.
Он поднялся, контролируя каждое движение, после — аккуратно натянул кимоно. Тонкая ткань скользнула по чувствительной коже, вызывая в сознании всплески возбуждения, смешанного с мучительной тупой болью. Каждый раз, запираясь в этом тесном мирке, он думал — а стоит ли пытаться контролировать свое состояние? Нужно ли мучиться, может быть, лучше отдаться инстинктам? Может быть, это проще. Но каждый раз он вспоминал себя — того самого, почти столетней давности — и откуда-то брались силы.
До футона в дальней комнате пришлось добираться, цепляясь за стену. Перед глазами вспыхивали разноцветные брызги каждый раз, когда головка члена задевала ткань кимоно. В редкие секунды просветления Бьякуя с иронией думал, что бывают дни, когда за достижение считаются пройденные без единого падения три метра. Даже банкай ему дался куда как легче.
Еще немного. Кружилась голова, задний проход пульсировал возбуждением, смазка щипала воспаленный анус, а желание удовлетворить себя стало почти нестерпимым. Бьякуя опустился на футон, хватая ртом воздух. Пол словно вращался под ногами, нестерпимо хотелось пить и дрочить — причем одновременно. Наконец-то можно. Бьякуя раскинул ноги, обхватил член и толкнулся в кулак. Кончил он почти сразу — сильно и болезненно. Редкие капли густой и вязкой спермы, брызнувшие из налитой кровью головки, испачкали пальцы. Но облегчения оргазм не принес — как предсказуемо. Бьякуя с трудом перевернулся набок. Нащупал задний проход и мучительно медленно погрузил в него пальцы — сначала один, потом еще два. Мышцы неохотно растягивались, кишечник тянуло, словно его не опорожняли, по меньшей мере, сутки, а у горла стояла противная липкая тошнота.
Сухой оргазм сотряс тело, и Бьякуя уткнулся лицом в жесткую поверхность футона, успокаивая колотящееся сердце. Возможно, если бы ему удалось подыскать себе альфу, гормональный фон восстановился намного быстрее. Проблема заключалась в том, что любая связь с альфой была невозможна.
Бьякуя вспомнил, как на него впервые отреагировала Йоруичи: насторожилась, даже немного пригнулась и как-то резко побледнела. Бьякуе тогда подумалось — если бы она была зверем, то оскалилась бы и прижала бы уши к голове. Она принюхивалась — и ноздри хищно раздувались. Тогда Бьякуя решил, что это в ней говорит сущность альфы, и напрягся. Пожалуй, так и оказалось. Только сущность альфы Йоруичи требовала бежать от Бьякуи подальше, а не наоборот.
Тогда они начали экспериментировать: Йоруичи усаживалась рядом, бледная, с катящимися по вискам каплями пота, и считала ритмичный стук содзу. На двадцатом ударе ее начинало тошнить, на тридцатом — рвать, после пятидесятого она не выдерживала и убиралась в панике.
Нужно было убедиться до конца, и тогда дедушка привел к Бьякуе Укитаке Джууширо — легендарного капитана Тринадцатого отряда. Бьякуя был немного разочарован — один из старейших капитанов Готей оказался худым болезненным мужчиной с мягкой улыбкой и добрыми глазами. Если бы у Бьякуи спросили его мнения, он бы ответил, что на альфу капитан Укитаке походил меньше всего. Тогда он рассказал Бьякуе многое из того, что ему пригодилось впоследствии — от того, как правильно снимать возбуждение, до того, как верно держать кисть для каллиграфии.
Укитаке оказался крепче Йоруичи. По крайней мере, у него выходило находиться в обществе Бьякуи дольше двух часов. Бьякуя словно отзеркалил способности омеги. Теперь аромат его тела и выделений ставил прочный барьер между ним и любой альфой. После Укитаке были другие — в лучшем случае они переходили на другую сторону улицы, в худшем — громко интересовались, от кого так несет, и тоже убирались подальше.
Бьякуя расслабился, погружаясь в медитацию. Это раньше помогало — ненадолго, — хотя сегодня он уже не был ни в чем уверен. Тело сотрясала крупная дрожь, смазка текла слишком обильно, пропитывая насквозь кимоно и пачкая футон. Перед плотно закрытыми глазами плясали искры, сердце стучало как бешеное, а в горле пересохло. Он протянул руку к изголовью — там всегда стояла вода, течка выжимала его досуха. Пальцы задели сосуд, он покатился, расплескивая воду, и Бьякуя не выдержал — чертыхнулся, с усилием овладел собой, и потому пара особо крепко фраз, услышанных от Ренджи, так и остались на языке.
Он выпил воду, оставшуюся на дне, перевернулся набок, сдерживая дрожь. От мысли, что придется вставать и куда-то идти, пусть даже за водой, ему делалось дурно. Кимоно мешало, Бьякуя задрал его до пояса и начал стандартный комплекс по снятию возбуждения — за время, которое он провел в этом поместье, ему удалось подобрать такую последовательность действий, которая, с одной стороны, достаточно его удовлетворяла, с другой — максимально разумно экономила силы.
Но сегодня все шло наперекосяк. Когда он круговыми движениями начал поглаживать яички, привычно оттягивая скользкую от смазки кожу, в глазах потемнело, и очнулся Бьякуя на животе, грубо терзая задний проход, с залитым слезами лицом.
Он с трудом поднялся на колени. Самообладание трещало по швам, медленно захлестывала паника. Каждый раз, когда Бьякуя думал, что хуже быть не может, жизнь подкладывала ему очередную свинью. Но когда-то это должно закончиться? Он упорно шел, цепляясь за стены и сосредоточившись на одной цели: вода. Едва он попьет, то придумает себе иную цель. Попробует отжиматься, это точно иногда помогало.
Не выдержав, он всхлипнул, прижался мокрой спиной к прохладной поверхности фусума и запустил руку между ног. Ладонь прошлась по мокрому члену, такому горячему, что собственная рука показалась Бьякуе прохладной. Он огладил головку, царапнул ногтем раскрытую щель и принялся дрочить. Каждое движение ощущалось как трение песка о нежную кожу: больно, отчаянно противно — и в то же время невыносимо возбуждающе.
Бьякуя зажмурился, опустился на пол и поерзал влажными ягодицами по полу. Продолжая дрочить, сунул пальцы в задний проход, нащупал каналы, выводящие смазку, и принялся массировать их, уже не сдерживаясь, а вскрикивая от удовольствия во весь голос. Бьякуя поймал тот особый ритм, когда обе руки двигаются одновременно — и одновременно же накатывает оргазм. Он кончил с протяжным стоном, обессилено завалившись на бок и суча ногами — оргазм снова не принес облегчения.
Когда Бьякуя открыл глаза, то обнаружил себя у порога кухни. На полу ровными рядами стояли сосуды, заполненные водой, но у него уже не было сил доползти до одного их них. Его трясло — пятки все время скользили, локти разъезжались, но Бьякуя упорно пытался подняться. Его мир и поле его зрения сузились до одной-единственной точки — той, что сходилась на большой бутыли с водой. Он ничего не слышал, кроме шума собственного дыхания и гула крови в ушах. Он ничего не ощущал, кроме бесконечных спазмов удовольствия, таких сильных, что от них тошнило.
— Эй, Кучики!
В его узком мире, сосредоточенном на воде и оргазмах, не было места для этого голоса. В его мире вообще не должно звучать ничьих голосов. Сквозь окутавший его туман Бьякуя вдруг отчетливо вспомнил — он не закрыл поместье сетью запирающих кидо. А Кенпачи — Кенпачи отправили патрулировать средний Руконгай. Бьякуя всхлипнул и провалился в черноту.
Бьякуя очнулся, лежа на спине. Тяжелая ладонь прижимала его к полу с такой силой, что Бьякуя мог только беспорядочно сучить ногами, выгибаясь. Грубые пальцы мяли задний проход, погружаясь совсем неглубоко, и от этих движений Бьякую передергивало от макушки до пяток. Запах Кенпачи — запах альфы, ударил в голову с такой силой, что Бьякуя прокусил губу, сдерживая животный стон. По подбородку потекла кровь, хриплый голос взорвал свистящую тишину:
— Какого хера ты творишь, Кучики?
Пальцы исчезли, и Бьякуя моргнул, распахивая глаза — и всматриваясь в лицо перед собой. Сейчас он знал, что раньше смотрел на него, но не видел. Грубо вылепленные скулы, подбородок с рваной нитью шрама, тянувшегося по щеке через веко, крылья длинного хищного носа — все это отпечаталось у Бьякуи на сетчатке так ярко, что он представлял Кенпачи, даже закрывая глаза.
— Убирайся, — вытолкнул распухшим языком одно-единственное слово Бьякуя.
Вытолкнул, уже понимая: Кенпачи не уйдет. Тяжелое дыхание, желтые звериные огоньки под тяжелыми веками — весь его вид кричал о возбуждении.
— Пожалуйста, — почти беззвучно прошептал Бьякуя, чувствуя, как в уголках глаз собираются слезы. Потому что если Кенпачи не уйдет…. Тело Бьякуи жаждало соития так же сильно, как его душа противилась этому. Он извивался, пришпиленный к полу тяжелой ладонью, представляя, как член Кенпачи входит в него — и одновременно захлебывался сухими рвотными спазмами.
— Да что ты несешь, ты же сейчас сдохнешь, дебил!
Кенпачи рванул Бьякую на себя, схватил за шею. Зазвенела посуда, и в горло полилась вода. Волшебная, прохладная, сказочно безвкусная. И Бьякую тут же вывернуло наизнанку.
Пока Бьякую рвало, Кенпачи придерживал его за голову. Бьякуя прижимался щекой к горячей руке, вытирал холодный пот, а потом его снова рвало. Когда спазмы закончились, Бьякуя упал бы, если бы его не поддержал Кенпачи.
— Капитан Зараки, — изо рта вышел лишь слабый шепот — когда Бьякуя успел сорвать горло? — Пожалуйста, уйдите.
Текли секунды, медленные и вязкие, словно погружение пчелы в мед. Бьякуя чувствовал возбуждение Кенпачи, давление его члена, твердого и влажного, ощущал острый запах чужой спермы.
Кенпачи медленно разжал руки и отстранился. Бьякуя словно застыл — нелепая бабочка, увязшая в чужой сладости. Чувствовать, как он уходит, было физически больно — словно между ними до предела натянулась, а потом лопнула струна. Звон в ушах не прекращался, пока Бьякуя не почувствовал, как начинают удаляться чужие шаги.
Он перевернулся набок и сжался, когда донеслось хриплое:
— Чтоб ты сдох, Кучики.
Бьякую била дрожь. Он все еще ощущал щекой прикосновение к руке Кенпачи, его жар окутывал с ног до головы. А еще от него остро пахло мятой.
Бьякуя свернулся в клубочек и беззвучно завыл.
Окончание в комментариях
@темы: яой, фантворчетво: фанфикшен, рейтинг: NC-17
-
-
03.01.2014 в 00:34Страх — дерьмо. Уж Кенпачи знал об этом лучше других. Смерть в бою? Ха! Чего там бояться? Один на один, а еще лучше, когда врагов много — это не страх, это наслаждение. Страх — это когда твое тело подчиняется не разуму, а инстинктам таким древним, что даже думать о них не хочется. Такой страх Кенпачи испытал один раз в жизни, но этого раза ему хватило, чтобы запомнить и долго обходить стороной.
В памяти остались возбуждение и сладкий туман, прикосновение гладкой кожи и собственные стоны. Прикажи ему то содрогающееся и извивающееся существо умереть — он бы сделал это, не задумываясь. С того дня его жизнь разделилась на две части — «до» и «после». «До» — это когда он думал, как бы найти противника посильнее да пожрать посытнее, «после» — когда он начал искать своего врага, чтобы просто и незатейливо убить. С ним не хотелось сражаться — потому что единственным, кого надо было преодолеть, был он сам. Его хотелось просто прибить и уничтожить единственную причину, по которой Кенпачи мог потерять самого себя.
«Тогда» он проснулся без сил, с открытой спиной, гудящей головой и ноющим опухшим членом. Долго искал меч, брошенный в кустах; а все равно в груди стучал сладкий сводящий с ума запах. Казалось, им пропах весь берег. Даже вода, которой он решил умыться, отчетливо благоухала вожделением.
Уже после, когда он обшарил половину Руконгая, он узнал об альфах и омегах. Больше сплетни и бабские россказни — и все равно он жадно слушал, запоминал, сопоставлял. Омеги в представлении рассказчиков были демонами, посланными сводить с ума других демонов. Демоны эти рождались среди аристократии и там творили разные непотребства. Одного такого разговорчивого Кенпачи тряс, пока не понял, что тот, несмотря на все свое бахвальство, ни черта не знает. Одно было ясно: человек, из-за кого Кенпачи потерял голову, был из аристократов. Вспоминая задним числом сильную реяцу и крепость, свойственную тем, кто ни разу не голодал, Кенпачи впервые подумал, что ему нужно продвигаться к центру Общества душ, в Сейрейтей.
Еще неоформившаяся мысль грызла, подспудно толкала вперед. Он знал, что ему не будет покоя, пока жив тот, другой. И только убив его, можно будет спокойно вздохнуть. Кенпачи ненавидел свой страх и презирал себя за него, но ничего не мог поделать.
Когда в его жизни появилась Ячиру, пришлось принимать решение — оставаться на месте или двигаться вперед. Кенпачи выбрал «вперед», и с той поры двигался к своей цели. За год они с Ячиру проходили сквозь два района. Он слыхал, что шинигами могут передвигаться гораздо быстрее, но наплевал на скорость — спешить ему было некогда. Он решил дать своему врагу время окрепнуть, набраться сил — все же лучше, если перед смертью тот тоже повеселится. К тому времени он уже знал, что омеги опасны только во время течки. А еще он выяснил, что альфа узнает своего омегу всегда и везде. В Руконгае бродили смутные слухи о нерушимых узах, связывающих некоторых альф и омег, но когда это происходило, Кенпачи так и не понял — и уж сам точно никакой связи не чувствовал, за исключением желания убить тварь, которая так повлияла на его рассудок.
Первую омегу в течке он встретил в Шестидесятом районе Западного Руконгая. Волна тягучего сладкого запаха ударила в грудь тяжелой волной, поволокла за собой, доводя до исступленного возбуждения, и Кенпачи стоило огромных усилий устоять на месте. Тогда он впервые понял, что влечению омеги можно противостоять. Он оставил Ячиру у двух недавно прибывших стариков, отыскал омегу, расшвырял пяток мужиков, тершихся вокруг, а потом трахнул ее за ближайшим углом. Это оказалась молоденькая девчонка, у которой тряслись губы, и подмахивала она неумело, но так энергично, что Кенпачи опять едва не потерял рассудок. Только когда у основания члена начал набухать узел, запирая влагалище, он выдернул из нее член. Отдрочил на худой живот и пошел прочь. Когда он уходил, омега скулила и тащилась следом. Ей хотелось большего, и Кенпачи — тоже. Инстинкты выли, что надо закончить, надо вставить — много, много раз, в обе дырки, чтобы наверняка. Что — «наверняка» — он понял уже потом, когда появился в Сейрейтее и убил кусок мяса, который называл себя десятым Кенпачи. Инстинкты альф и омег требовали продолжения рода, но Кенпачи признавал только один инстинкт — инстинкт убивать. Он оставил несчастную девчонку в живых, окончательно осознав — он может сопротивляться.
В Сейрейтее он больше не бегал от омег, напротив, искал их, чтобы раз за разом доказать себе — он сможет устоять, ему плевать на все завлекательные ароматы, он может остановиться в любой момент. Кончая на живот или ягодицы, Кенпачи торжествующе хохотал.
В последние годы он перестал обращать внимание на омег. Ибо понял две вещи: он действительно может устоять, и теперь просто дрочил, если доводилось учуять течку; а еще — его страх, подспудный липкий и противный, непонятный, доводящий до бешенства никуда не делся. Нет-нет, да и мелькала мысль — а что будет, если попадется тот самый? И по позвоночнику полз липкий холодный озноб, толкая во все новые и новые драки.
Кучики Бьякуя был редким экземпляром в понимании Кенпачи. Во-первых, он оказался хорошим бойцом, вопреки сложившемуся у Кенпачи мнению, что в капитаны Готея берут кого попало. Во-вторых, с ним было приятно посидеть и помолчать. В-третьих, он не был омегой, что позволяло Кенпачи наслаждаться первым и вторым пунктами. В общем, с Кучики можно было иметь дело со всех сторон, к тому же он нравился Ячиру — как Кенпачи подозревал, из-за того, что потакал ее баловству. С другой стороны, купить Ячиру было нелегко, да и мало кто ей нравился — поэтому здесь Кенпачи тоже ставил Бьякуе жирный плюс.
В среднем Руконгае он честно собирался отоспаться. Делать тут было нечего, отчеты он писать не собирался, для этого у него имелся Юмичика. Тому не привыкать сочинять истории.
К тому времени как Кенпачи почуял — издалека почуял — течную омегу, он болтался по пустынной, заросшей редкими садами округе уже сутки. От жары спалось плохо, было чертовски скучно, поэтому Кенпачи даже с какой-то радостью пошел на запах. Глядишь, найдется, чем заняться в ближайшую неделю.
Поместье, куда тащил его инстинкт, полностью утопало в зелени. Вроде крепкий, богатый дом, а в саду такие заросли, что менос ноги переломает. Кенпачи уже как-то привык, что люди обеспеченные в Сейрейтее и окрестностях пространство вокруг пережевывали под себя. А тут пришлось доставать занпакто и прорубать тропку. Правда, когда Кенпачи отыскал, наконец, фасад, то обнаружил ухоженную дорожку, ведущую на противоположный конец сада. Оглянулся, плюнул и шагнул в дом.
Он все ждал, что его кто-нибудь окликнет — слуги или еще какие домочадцы, но в доме звенела тишина, а запах омеги стал и вовсе нестерпимым. Зря он все-таки бросил это дело, отвык, что называется — захотелось вставить так сильно, что он скрипнул зубами. Пошел дальше, ожидая вот-вот наткнуться на свою законную жертву. И таки наткнулся. Но чего он не ожидал, так это того, что омегой окажется Бьякуя. Это было настолько неправильно и несправедливо, что Кенпачи почувствовал себя обманутым. Как будто Бьякуя тек своей аристократической задницей назло именно ему.
Кенпачи вцепился в стену, пережидая головокружение и волну дикого, неестественного возбуждения, которая текла и текла через него, не собираясь заканчиваться. Бьякуя лежал на полу, на пороге какой-то комнаты и тянулся вперед, словно от этого зависела его жизнь. Наверное, тогда-то Кенпачи и понял, что дело неладно.
— Эй, Кучики!
Тот дико вскинулся, влажное кимоно облепило ноги и ягодицы, а потом рухнул, плеснув реяцу. Кенпачи, контролируя каждое движение, подобрался, принюхиваясь. К яркому, сочному запаху молодой и полной сил омеги примешивалось что-то другое — то ли запах хвои, то ли лекарственных трав. А Бьякую колотила дрожь. Кенпачи схватил его за плечо, чувствуя, как мышцы свело спазмами, и рванул, переворачивая на спину. Бьякую колотила дрожь, на губах выступила пена, а стоящий колом член, выглядывавший между складок кимоно, казалось вот-вот лопнет бордовой головкой.
Кенпачи шлепнул Бьякую по щеке, но тот глаз не открыл, лишь подбросил бедра, извиваясь, и мучительно скривил искусанные губы. Собственное возбуждение не отступило, но вдруг стало неважным, ушло на второй план, когда Кенпачи отчетливо увидел, как в измученном теле бьется Сон Души. Да он тут подыхает — понимание пришло со всей очевидностью и отчетливостью. В бою Кенпачи мог точно сказать, дохнет враг от его удара или нет. Да и вообще научился распознавать, сколько кому осталось жить. Бьякуя себя гробил, причем гробил сознательно.
Кенпачи грубо раздвинул белые бедра, сунул руку под задницу, и ладонь почти сразу наполнилась густой вязкой смазкой. Он толкнулся пальцами в пульсирующий задний проход и принялся массировать стенки изнутри, вырывая у Бьякуи протяжные низкие стоны. Собственное возбуждение было таким сильным, что Кенпачи не чувствовал тела. И понял, что кончил, лишь когда закружилась голова, а в паху плеснуло сладкой истомой. И тут же член начал вставать снова.
Бьякуя распахнул глаза, когда Кенпачи поменял руку, второй хорошенько прижав его к полу. Черный взгляд огромных глаз ударил под дых, губы шевельнулись, и Кенпачи толкнулся пальцами глубже. Бьякуя застонал, громко, отчаянно — и тут же до крови прикусил губу. Этот идиот, вместо того, чтобы задрать ноги и дать Кенпачи себя трахнуть, решил сопротивляться. Какого хера он творит?!
-
-
03.01.2014 в 00:34Если мозгов нет — это навсегда. Кенпачи обвел взглядом комнату, на пороге которой валялся Бьякуя, и вдруг понял, куда тот так упорно полз — вода. Кенпачи схватил бутыль, сдернул плотную крышку и опрокинул над Бьякуей. Тот судорожно глотал, а потом, извернувшись, выблевал выпитое пополам с желчью и кровью. А Кенпачи держал его за голову, помогая не захлебнуться. О руку терлась гладкая щека, перед глазами тянулась цепочка острых позвонков, обтянутых влажной тканью, заканчивающаяся у впадинки между ягодицами. Кенпачи кончил снова, когда Бьякуя сжался и содрогнулся, а на кимоно расплылось свежее пятно смазки.
О том, что будет дальше, Кенпачи не догадывался — но совершенно не удивился, когда Бьякуя послал его нахер. И хорошо, что послал. Потому что сейчас Кенпачи не был уверен, что сможет уйти сам. Нечеловеческое желание обладать этим — этой задницей — этой душой — этим хер знает чем, не имевшее ничего общего с плотским желанием, которое провоцировали все подряд омеги, стирало кости в порошок, связывало внутренности в узел. Сейчас, когда рядом кто-то, кого действительно хочется, за весь прошлый опыт Кенпачи не дал бы и ломаного канна. Разжать руки — это все равно что сдвинуть гору. Чертова прорва усилий и никакого толка. Но Кенпачи старался. Если бы он не смог сейчас, он проклял бы себя и нахер двинулся бы в Дангай. Бьякуя остался где-то далеко, в другом мире, может быть, в другом измерении, а Кенпачи поднялся. С каждым шагом в груди словно лопался канат. У него получилось. Пот заливал глаза, руки тряслись, словно он только что встал с больничной койки.
Кенпачи развернулся и побежал прочь, сшибая углы. Вырвался на улицу, жадно глотая свежий воздух, и рухнул на живот прямо в густой кустарник. Ветви оцарапали лицо, приводя в чувство. Надо бежать. Вот прямо сейчас уходить. Надо, надо, надо — стучало в висках.
Он перевернулся, листва зашуршала под тяжестью тела, мокрые фундоши потерлись о возбужденный член. Осталось совсем немного — убраться к черту на рога, где он не будет чувствовать этот запах. Он сгреб несколько ветвей и сжал кулак, ломая их в крошево. Ну же. Он ударил по прелой заваленной листьями земле. А потом еще раз. Он бил, уже зная, что проиграл. Он бил, уже зная, что решил вернуться. Ощущение проигрыша было таким фатальным, таким неправильным, что хотелось выть в яркое солнце, заливающее сад и дом горячими лучами.
Стоило сознаться себе, как ноги сами понесли назад, к криво раздвинутым створкам, вглубь дома. Воздух гудел и переливался, нос забивал запах хвои, опавших листьев и Бьякуи.
Тот сидел все там же, подобрав под себя ноги, и дрожал. Кенпачи казалось, что он со своего места различает каждый волосок во влажных прядях, видит каждую точку на темно-синей радужке покрасневших глаз. Ярость, смешанная с возбуждением, подкатила к горлу горячим комом, и Кенпачи сделал шаг вперед. Бьякуя вскинул голову — в его глазах отразилась какая-то тихая, обреченная ненависть.
— Тебя бы убить, — прошептал Кенпачи — горло сводило спазмами.
Бьякуя как-то устало, безразлично кивнул.
— Но… — Кенпачи протянул руку, хватая Бьякую за колено и подтягивая к себе. — Я не могу, блядь.
Он наклонился к самому лицу, и запах — нежный и теплый, такой чистый и звенящий, словно Кенпачи нашел свой дом — окутал его.
Бьякуя сглотнул, закрывая глаза. Тень от длинных ресниц опустилась на скулы, а из уголков глаз выкатились две слезинки. А потом Бьякуя съехал по стене, раздвигая ноги и выгибаясь навстречу, предлагая себя. Перед глазами поплыл кровавый туман, когда Кенпачи дернул оби. Хакама цеплялись за стоящий колом член, и Кенпачи содрал их, царапая бедра. Развязывать фундоши сил не осталось, поэтому Кенпачи просто сдвинул повязку в сторону, доставая член. Бьякуя лег ничком, прижав колени к груди и вздрагивая всем телом. Кенпачи задрал кимоно, ускользающее сознание заметило узкие ягодицы, залитые смазкой, а между ними — красную сжимающуюся дырку.
Первый толчок получился жадным, смазанным — так Кенпачи рвался на свои первые битвы, упиваясь ощущениями и теряя голову от восторга. Он стиснул ладонями ягодицы, натянул Бьякую на себя, окончательно погружаясь в упругую гладкость плоти. Член скользил вверх и вниз, когда Кенпачи размеренно двигался, Бьякуя дрожал и комкал в пальцах край кимоно; вскидывался, когда Кенпачи вонзался в него до самого конца, сводил лопатки, когда тот выходил.
Было мало. Кенпачи навалился сверху, перехватил Бьякую через живот, уткнулся носом в шею, втягивая сладкий аромат кожи — и начал толкаться, бешено и бессмысленно, почти теряя рассудок, превращаясь в одно оголенное желание.
Теперь они двигались с Бьякуей вместе, извиваясь, как одно целое. Кенпачи вбивался в упругий зад, прикусываю кожу на шее; опустил руку, нашаривая твердый горячий член Бьякуи, сжал кулак, и этого Бьякуе хватило, чтобы застыть под ним, сжаться, плотно обхватывая член — и кончить. Кенпачи опрокинулся в оргазм, едва почувствовал между пальцев вязкие капли. Он кончал, вдавливая Бьякую в пол всем телом. Кончал, чувствуя, как разбухает узел, запирая податливую дырку — он не успевал вытащить член, и черт бы с ним, потому что оргазм длился и длился, в ушах плыл белый шум, перед глазами скакали цветные пятна, а по телу катилась дрожь. Он сжимал Бьякую, налегая на него всем своим весом, и обмяк, когда последний спазм удовольствия затих.
В груди отдавался стук чужого сердца. Кенпачи шевельнулся, и Бьякуя рассерженно зашипел, подаваясь назад.
— А, блядь, забыл, — пробормотал Кенпачи в мокрый затылок.
Приподнял голову — на шее отчетливо выделялись начинающие багроветь укусы и засосы. Лизнул припухшие ранки, с удовольствием чувствуя, как по телу Бьякуи проходит дрожь. Желание не ушло, а словно свернулось клубком где-то в районе солнечного сплетения, как насытившийся дикий зверь.
— Эй, Кучики, — позвал Кенпачи, поглаживая оголившееся плечо, — и сколько нам так валяться?
— Это вы у нас эксперт, капитан Зараки, — ядовито ответил Бьякуя, так живо напомнив себя прошлого, что Кенпачи стало не по себе.
— А не знаю, — добродушно ответил он, — предпочитал не связываться так тесно.
— Каждый раз, когда вы демонстрируете наличие мозгов, мне кажется, что вас подменили, — Бьякуя осторожно вытянул ногу, и Кенпачи, сообразив, двинулся следом, повторяя каждое движение — на бубнеж про мозги он решил плюнуть. Что взять с Кучики.
Когда они улеглись набок, стало легче. По крайней мере, Бьякуя расслабился, мышцы под грудью Кенпачи перестали по твердости напоминать дерево.
— Не меньше двух часов, — сказал вдруг Бьякуя после продолжительной тишины — и Кенпачи сначала даже не понял, о чем он.
— А, ты про сцепку… Мне торопиться некуда.
Бьякуя только дернул в ответ плечом.
Сколько же времени прошло? Кенпачи бездумно рассматривал полосу солнечного света, лежащую на пороге дома. Из сада доносилось басовитое гудение пчел. Кенпачи тоскливо думал, что опять проиграл самому себе. Еще пять минут назад он был уверен, что убьет Бьякую сразу же, как только отклеится от его задницы.
От собственной зависимости затошнило. Он пошевелился — член сидел в Бьякуе как влитой, а сам Бьякуя не издал и звука. Лишь костяшки сжатых в кулак пальцев побелели.
— Что, Кучики, нравится? — Кенпачи глушил в себе злобу, но она выплескивалась мутными потоками. — Где твоя Сенбонзакура? А? Почему не зовешь? — Кенпачи касался напряженной шеи, собирая губами холодные бисеринки пота.
Насколько было бы проще, атакуй Бьякуя. Тогда бы Кенпачи смог разорвать сковывающую его цепь вожделения, жажда боя пересилила бы. Но этот трус и слабак лишь тяжело дышал и сжимал руку в кулак так сильно, что кожа на суставах едва не лопалась. Кенпачи тронул побелевшие пальцы, погладил запястье — и Бьякуя отозвался каким-то беспомощным, отчаянным стоном, от которого по позвоночнику пробежала горячая искра.
— Капитан Зараки, — тот говорил хрипло и как-то безразлично, — вам действительно все равно, в какую дырку засовывать член, верно? Даже мной не побрезговали?
— А? — охренел Кенпачи.
— Так почему вы так беспокоитесь? Одной омегой больше, одной меньше. Это моя проблема, не ваша.
— Кучики, что ты несешь?
Бьякуя всегда считал себя пупом земли, придурок напыщенный. А тут чего-то вдруг сдулся. Никак смазка в мозги дарила.
— Не могу понять, у вас проблемы со слухом — это врожденное или последствия бурного секса? Я сказал, что это не ваша проблема…
— Я слышал, что ты сказал, дебил. — Бьякуя возмущенно дернулся, но Кенпачи прижал его к полу и доверительно шепнул: — Что, нахер, за выступление — «даже мной не побрезговал»? Мозги от течки совсем расплавились?
Бьякуя под ним застыл, только грудь вздымалась от тяжелого и частого дыхания. Кенпачи видел в распахнувшемся кимоно бледную грудь с темной порослью, острый розовый сосок и дорожку волос, уходящую вниз, к паху. У него, небось, еще и ноги волосатые — подумалось вдруг. Почему-то Кенпачи думал, что Бьякуя окажется гладким, словно девушка. Опять разочарование, что ты будешь делать. Член снова начал твердеть.
— Запах, — заговорил Бьякуя, и Кенпачи нахмурился. — Капитан Зараки, как от меня пахнет?
Кенпачи честно принюхался — пахло приятно, очень. От головы — какими-то травами, от кожи тянуло чуть солоноватым запахом пота, и все это мешалось с чистым, уютным запахом хвойного леса.
-
-
03.01.2014 в 00:35— Ясно.
— Что?
— Ничего, лежите спокойно.
— Наглый ты, Кучики.
— Наглость, капитан Зараки — это ворваться в чужой дом, выебать хозяина, а потом негодовать по этому поводу.
Кенпачи задохнулся, фыркнул — а потом не выдержал, расхохотался, содрогаясь всем телом и хлопая ладонью себе по бедру. Отсмеявшись, сказал:
— Ну, извини, что ли.
Бьякуя только тихонько вздохнул, немного поерзал, словно проверяя крепость сцепки, и снова замер.
Лежать было скучно. Хотелось пить. Да и жрать. Кенпачи огляделся — а ведь можно достать до воды. Он приподнялся, потянулся рукой, цепляя узкое горлышко, опрокинул одну из бутылей, подкатил к себе и открыл крышку.
— Эй, будешь? — потряс Бьякую за плечо, глядя, как тот неохотно приоткрывает глаза.
Было даже интересно, сколько станет ломаться. Как оказалось — нисколько. Просто протянул руку, взял бутыль и сделал несколько жадных глотков, проливая воду. Сейчас обычно гладкие черты казались заострившимися, и вообще Бьякуя был откровенно заебанным — в плохом смысле этого слова.
Кенпачи взял бутыль, напился, лег поудобнее, обнял Бьякуя и выдохнул ему в ухо:
— Была у меня одна омега…
— Капитан Зараки, — тот вздохнул тоскливо, — избавьте меня от посткоитальных рассказов о ваших сомнительных подвигах.
— Да нет, ты послушай, тебе понравится, — Кенпачи начал рисовать круги у Бьякуи на груди, задевая сосок. — Я тогда молодой совсем был. Даже не знал, что это омега. Блядь, я тогда и слов-то таких не знал.
— Полагаю, деваться мне все равно некуда.
— Точно, — ухмыльнулся Кенпачи. — Так вот, слушай. Иду я как-то к речке, хорошее было местечко, до сих пор помню, мысок такой, загогулиной, и лес вокруг. Так вот, иду, и тут понимаю — херня происходит. Ноги сами несут, в ушах звон, в глазах туман, и член стоит так, что хоть в ближайшее дупло присовывай. Знаешь, — Кенпачи прижался к влажному виску и шепнул неподвижно-каменному Бьякуе доверительно: — знаешь, у меня раньше ничего такого и не было, не ебался ни разу, а? Все как-то другие дела находились, повеселее.
Было слышно, как Бьякуя сглотнул.
— И вот, представляешь, Кучики, я этому, который на берегу валялся, вставил с разбега так, что думал, мозги спекутся. И как только дырку с первого раза нашел. А потом ебал его день напролет. Хотелось удрать из этого пиздеца, но не мог остановиться. Думал, сдохну там. А когда кончал, то застревал у него в жопе, и вроде как хорошо было — и идти уже никуда не хотелось. А потом снова ебал — пока не вырубился.
Кенпачи погладил Бьякую по бедру, чувствуя, как тот отзывается дрожью — новая волна возбуждения подбиралась к обоим.
— А этому, внизу, нравилось. Видел бы ты, как он подмахивал. Там бы и у старика Ямы встало, клянусь. И тек он, как ненормальный, и скулил, и терся об меня.
Бьякуя больше не дрожал и не напрягался, лежал спокойно, даже плотно сжатые вокруг члена мышцы чуть-чуть расслабились. Громкий шмель бился о стекло, шумела листва, солнечный луч от двери перебрался на лицо и слепил глаза. Бьякуя дышал всем телом, стук его сердца, кажется, отдавался даже в кончиках пальцев.
— Это ведь был ты? А, Кучики? Ты был той омегой.
Кенпачи ласково провел ладонью Бьякуе по горлу. Выступающий кадык дернулся, когда тот сглотнул. Приладился — чтобы свернуть шею, достаточно одного движения; уперся большим пальцем в затылок — давай же, скажи что-нибудь. Зови свой долбанный шикай. Или банкай. Или кидо — чем ты там сражаешься. Кенпачи сжал ладонь, чувствуя, как сминается и хрустит кадык.
— Ну, извини, что ли, — выдохнул Бьякуя с хрипом.
Тишина раскололась звенящими брызгами, воздух словно выбили из легких мощным ударом, голова кружилась, когда расслабленная ладонь скользила по судорожно дергающемуся горлу. Бьякуя дышал, и Кенпачи дышал вместе с ним.
— Что ж ты за сволочь такая, Кучики, — Кенпачи обессилено уткнулся ему в плечо и зажмурился. — Даже грохнуть тебя не могу…
Бьякуя неловко шевельнулся, а потом на руку легли прохладные пальцы, скользнули вдоль кисти, легонько пожимая. Кенпачи потерялся в этих осторожных изучающих прикосновениях.
Да пошло оно все. И он сдался — тронул верхнюю губу, чуть вздернутую и припухшую, прижался ртом к бьющейся на шее голубой жилке.
Часть 4
Бьякуя не задумывался, как течка влияет на альфу. Во всех книгах, что он читал, поведение альфы особенно не рассматривалось, и основное внимание уделялось психологии и физиологии омег. Поэтому ему всегда казалось, что безвольной — а потому страдающей — стороной всегда выступала омега. Рассказ Кенпачи, короткий, но эмоциональный, был подобен затрещине. Нет, Бьякуя не почувствовал себя виноватым больше обычного, но он вдруг понял Кенпачи, как могут понять люди, угодившие в одну ловушку. И все, что они могут сделать сейчас — оставить прошлое позади, окончательно и бесповоротно, и после уже решить, как быть дальше. Потому что в ту секунду, когда пальцы сами скользнули по руке Кенпачи, а его губы коснулись шеи, стало очевидно — что-то решать придется.
И мертвая зона Сенбонзакуры, которую Бьякуя проклинал, пока Кенпачи его трахал, быть может, напротив, оказалась благословением, не дала совершить какую-нибудь глупость.
Член в заднем проходе почти не доставлял неудобств, было даже уютно лежать вот так, покачиваясь на волнах легкой эйфории. Сколько Бьякуя себя ни помнил, никогда течка не проходила столь приятно. Утренняя мясорубка, которую устроил собственный организм, когда Бьякуя был готов уже отправлять бабочку в Четвертый отряд, сейчас казалась дурным сном. Может быть, нормальные омеги всегда чувствуют себя вот так — когда ничего не болит, когда не хочется выблевать на стену собственные внутренности, а возбуждение несет только удовольствие?
Он шевельнул бедрами — узел, совсем недавно ощущавшийся как плотный орех, стал заметно мягче. Наверное, если приложить усилие, можно убрать член… Кенпачи, словно поняв, чего от него хотят, немного отстранился. Мышцы заднего прохода мучительно растянулись, а потом член выскользнул, оставляя после себя пустоту. Бьякуя перевернулся с затекшего бока и поймал взглядом член Кенпачи. Красный, увитый синеватыми венами, с утолщением у основания, он был мягким. Кенпачи довольно потянулся, переворачиваясь на спину, и протянул:
— Слушай, Кучики, а где у тебя душ?
Удивительная ирония. Бьякуя много раз думал о том, что убьет человека, с которым свела его судьба много лет назад. Нет, он не лелеял каких-то кровожадных планов и не мечтал зимними ночами о мести за свою поруганную честь, ничего подобного. Просто твердо знал, что убьет его, как встретит, ибо собаке — собачья смерть; это решение тянулось откуда-то из детства, было принято однажды и никогда не пересматривалось. Но сейчас он как гостеприимный хозяин поведет Кенпачи с экскурсией по поместью.
— Я вас провожу, капитан Зараки.
Не говоря уже о том, что самому Бьякуе помыться тоже не помешало бы.
Кенпачи стянул оставшуюся одежду, включая фундоши — складки оставили на бедре красноватый след — и Бьякуя отвел глаза. Он никогда не считал себя ханжой и всегда полагал, что обнаженное тело — это всего лишь обнаженное тело, но сейчас ему стало так неловко, будто он увидел что-то, не предназначенное для его глаз, и краска бросилась в лицо.
— Хватит краснеть, — добродушно проворчал Кенпачи, и Бьякуя пожал плечами: что взять с руконгайца.
— Полагаю, мои кимоно вам будут не совсем по размеру, но носить вы их сможете.
Бьякуя наконец поднялся с пола и поморщился от непривычных ощущений в заднем проходе — не больно, но странно. Активный секс резвости определенно не прибавил: голова кружилась, пол под ногами дрожал, а колени подгибались. И Бьякуя был благодарен Кенпачи за его молчание.
— Идемте.
В душе пахло сушеными травами. Слуги никогда не позволили бы себе высказать неодобрение современной технике в открытую, но давали понять, что не рады новшествам, обрабатывая помещения по старинке и перекладывая свежее белье сушеными цветами. Бьякуя не возражал — ему даже нравилось такое сочетание.
Он включил воду, потом достал из ящика полотенца и кивнул на кабинку. Кенпачи заглянул внутрь, покрутил головой и ступил под струю воды.
— Давай со мной. Кучики, тут дохера места.
Бьякуя колебался недолго — потное, липкое тело невыносимо чесалось, грязные спутанные волосы невыносимо раздражали. А в кабинке было действительно полно места. Он встал под воду, всей кожей ощущая присутствие Кенпачи — оно отзывалось возбуждением под ребрами и в паху. Их члены снова стояли. Но Кенпачи спокойно намыливал голову, возбуждение его как будто не сильно беспокоило.
— Для волос есть шампунь, — заметил Бьякуя, беря с полки флакон.
— Нахер ваши шампуни, одно баловство, потом на голове черт знает что.
Бьякуя так изумился, что выплеснул в ладонь шампуня больше, чем положено.
— Мне всегда казалось, что «черт знает что» — это ваша обычная прическа.
— Мне нравится, — обиженно проворчал Кенпачи, и Бьякуя спрятал улыбку. В конце концов, это не самый большой недостаток Зараки Кенпачи.
А тот, повернувшись боком, вел куском мыла по животу, рисуя пенные круги. Крупная ладонь скользила по коже, то поднимаясь, то опускаясь, и Бьякуя понял, что не дышит. Он сглотнул, слизывая текущую по губам воду, и подался вперед.
— Хочешь помочь? — голос Кенпачи прозвучал очень тихо, словно он боялся спугнуть Бьякую.
Бледно-голубой брусок казался в его ладони совсем маленьким. Бьякуя взял мыло, примериваясь, с чего начать, развернул Кенпачи спиной, и провел вдоль позвоночника — от затылка до копчика.
-
-
03.01.2014 в 00:36Бьякуя опустил глаза, намылил руку и скользнул в расщелину между узкими поджарыми ягодицами. Собственное возбуждение сейчас казалось пряным и мягким, оно настойчиво толкало дальше. Бьякуя шевельнул пальцами, касаясь заднего прохода, толкнулся внутрь — запах мяты от кожи Кенпачи перебил запах мыла, и Бьякуя всхлипнул, подавшись вперед. Палец скользнул внутрь, и Бьякуя застыл, содрогаясь всем телом. А через миг его приподняло и перевернуло, вбивая в стену душевой. Кенпачи навалился сзади, потираясь членом между ягодиц, и Бьякуя выгнулся, застонав.
— Черт тебя дери, Кучики, — с этими словами Кенпачи ему вставил, вырывая у Бьякуи стон облегчения — хорошо, как же хорошо. Он подался назад, прижимаясь ягодицами к паху, потерся о жесткие волоски и вздрогнул, когда Кенпачи в него толкнулся.
Мысли вылетели из головы, остался только член, ходящий внутри него, словно поршень. Бьякуя цеплялся за гладкую скользкую стену, вскрикивал после каждого рывка, плавился от бесконечной долбежки и жадно подавался назад, нанизываясь глубже и сильнее. В ушах зашумело, яички налились тяжестью, когда Кенпачи задвигался быстро и рвано, голова закружилась — а потом задний проход опустел, и Бьякуя закричал. Внутрь тут же скользнули пальцы, нащупывая простату, Кенпачи прижался твердым членом к пояснице и кончил, хрипло выкрикивая его имя, а Бьякуя кончал вместе с ним, застыв от накрывших эмоций.
— Нахер сцепку, — шепнул Кенпачи, и Бьякуя только благодарно выдохнул.
Из душа они выбрались вновь возбужденные, но Кенпачи не торопился повторять, а Бьякуя, чувствуя пульсирующее между ягодиц желание, черпал силы из его спокойствия. Им даже удалось поужинать, но на этом силы закончились. Бьякуя едва добрался до футона — и, кажется, уснул раньше, чем опустился на подушку.
Выплывая из сна — незнакомого и непривычного, насквозь пронизанного желанием — Бьякуя ждал ощущений чужого члена внутри себя. Он неохотно перевернулся — Кенпачи, возбужденный и словно взвинченный, лежал на боку, подперев голову рукой, и смотрел, прищурившись.
— У тебя дрянь, а не мыло, — сообщил он.
Бьякуя с трудом отвел взгляд от красной головки, обрамленной складками крайней плоти.
— Твои волосы кажутся чистыми, — рассеянно ответил Бьякуя и сжал руку в кулак — желание запустить пальцы в эту мягкую гриву стало нестерпимым. — Я в душ.
— Они стали мягкими, — недовольно сказал Кенпачи, и Бьякуя не выдержал.
Тронул густые тяжелые пряди, неровные, словно кромсали садовыми ножницами, и замер.
— Действительно, — проговорил он. — Мягкие.
Последующие действия вполне можно было расценить как позорное бегство. По крайней мере, Бьякуя так определил собственное поведение, глотая под душем прохладные струи. И только успокоившись — вода, как и всегда, помогла взять себя в руки — Бьякуя смог по достоинству оценить выдержку Кенпачи. Но правильно ли оставаться рядом? От мысли, что Кенпачи уйдет, Бьякуя даже покачнулся — такой выброс гормонов устроил организм. Пришлось хвататься за стену и признаваться себе — расставаться рано. И, возможно, придется провести вместе все время течки. Если, конечно, Кенпачи согласится. Глупейшая ситуация.
Бьякуя отыскал его в глубине заросшего сада. Кенпачи отжимался нагишом под старой согнувшейся яблоней. Мышцы блестели от пота, а член — от смазки. Он считал про себя, губы шевелились, и Бьякуя оперся плечом о ближайшее дерево, рассматривая это тело.
Когда Кенпачи закончил счет и открыл глаз, Бьякуя негромко поинтересовался:
— Может, мне держаться подальше?
Кенпачи только мотнул головой, опускаясь на траву.
— Бесполезно. Когда ты далеко, еще больше хочется. Иди сюда.
Бьякуя плавно шагнул вперед, стряхивая с плеч кимоно.
— Мать твою, — выдохнул Кенпачи, заваливая его на себя.
Поцелуй оказался неожиданным — настолько, что Бьякуя растерялся и замер. Целовался Кенпачи, как дрался — напористо и безудержно; прикусывая верхнюю губу и вылизывая нёбо.
— Капитан Зараки, не нужно.
Бьякуя хватал ртом воздух, голова кружилась.
— Не любишь целоваться, а, Кучики? — Кенпачи провел рукой вдоль бока: по ребрам, талии, огладил бедро, и от прикосновений его грубых ладоней кожу покалывало. — А я люблю, так что терпи.
— Капитан Зараки…
Было мучительно больно от этой грубой нежности, от страсти, с которой Кенпачи ласкал его тело — словно по-настоящему. Словно они — два любовника, а не запертые поневоле в ловушке собственных тел неудачники. Бьякуя отчаянно дернулся.
— Эй, — Кенпачи прижал его к земле, посмотрел тяжело и серьезно. Бьякуя сглотнул, наплевав на то, что выглядит сейчас попросту жалко. — Сладкая дырка — это последнее, что я люблю в сексе. Поэтому заткнись и получай удовольствие.
Он закинул ногу на бедро, потерся о Бьякую членом и сжал зубами сосок. Острая боль вырвала из оцепенения, возбуждение свернулось узлом под горлом, и Бьякуя выгнулся, чувствуя горячую влажную плоть над своим пахом. Запах мяты окутал с ног до головы, поцелуи-укусы протянулись по груди, и с каждым Бьякуя терял способность сопротивляться. Кенпачи так искренне, так откровенно наслаждался его телом, что не было никакой возможности не ответить. И Бьякуя утопал в сладкой неге, в хриплом шепоте и поглаживаниях широких ладоней. Растворялся в пульсации между ягодиц, горячей и влажной. Смазка толчками покидала его тело, и Бьякуя широко раздвигал колени, теряя сознание от желания.
— Эй, Бьякуя, — голос Кенпачи вызвал еще один стон, — ты можешь присоединиться. Как тебе нравится? Хочешь видеть меня? Или мне взять тебя сзади?
Как ему нравится? О чем он? Бьякуя мотнул головой, разгоняя туман перед глазами. Кенпачи нависал над ним, медленно дроча себе, его плечи, покрытые потом, словно пленкой, дрожали от напряжения, бугрясь мышцами. Не говорить же, что после того, самого первого раза, Бьякуя ложился только с женщинами. И он торопливо обхватил Кенпачи за шею, не давая перевернуть себя — ладони скользнули по горячей коже, мошонка заныла от желания — ну же.
— Я тоже так люблю, — шепнул Кенпачи и подхватил его ногу под коленом, задирая и отводя в сторону.
Бьякуя выгнулся навстречу, цепляясь взглядом за закушенную губу, за раздувающиеся крылья носа, за рваный шрам, протянувшийся от века до подбородка, и вскрикнул, когда Кенпачи ему вставил.
Член обрушился в измученное ожиданием тело словно ураган, взбил, взбаламутил тягучее желание и разбил корку застывшего возбуждения. Кенпачи двигался в нем яростно, быстро и жестко, Бьякую подбрасывало каждый раз, когда член входил до упора, и он цеплялся за Кенпачи, чтобы то ли удержаться на месте, то ли остаться в сознании. Он кончил, едва Кенпачи закинул себе на плечи обе его ноги — слишком глубоко было, слишком хорошо. А потом еще раз — когда грубая ладонь обхватила член и начала дрочить. Когда Кенпачи выдернул уже начавший разбухать член и заднего прохода, Бьякуя кончил в третий раз — от вида искаженного страстью лица. Потом они лежали, смешивая между животами их сперму. И Бьякуя впервые подумал, что возможно — возможно! — будущая неделя окажется не такой уж плохой.
Он продолжал так думать даже через несколько дней. И даже когда на колено Кенпачи села Адская бабочка и голосом Ячиру сообщила:
— Раз-два-три-четыре-пять, Кенпачик, я иду искать!
Они с Кенпачи в тот момент отдыхали. Бьякуя чувствовал, что течка заканчивается — пока это не отражалось ни на их желании, ни на количестве смазки, но внутренние часы тикали неумолимо. Зато его снова потянуло на каллиграфию, и Бьякуя пытался описать хоть что-нибудь — свое состояние или Кенпачи, который все свободное время занимался своим любимым делом — спал.
Послание Ячиру вырвало его из сладкой дремоты, и Кенпачи досадливо крякнул.
— Вот дурища, сказал же, чтоб оставалась в казармах.
— Что, действительно пойдет искать? — поинтересовался Бьякуя, откладывая кисть.
Нашествие Ячиру пугало его мало — в конце концов, это вопрос привычки. И Бьякуя даже чувствовал себя немного одиноко, если лейтенант Кусаджиши на неделе забывала посетить поместье. Вот только в этом доме совсем не было развлечений, зато в нем жили два озабоченных сексом мужчины…
— Пойдет и найдет, — проворчал Кенпачи, вставая. — Уж не знаю, как она чует, однажды в Семьдесят втором отыскала.
-
-
03.01.2014 в 00:37— Тогда нам следует привести себя в порядок. Нельзя, чтобы лейтенант Кусаджиши увидела нас в таком виде…
— Не боись, пара часов у нас есть. Она всегда отправляет бабочку заранее. И прекращай ты это — лейтенант Кусаджиши, капитан Зараки… Я так с тобой скоро импотентом стану.
Бьякуя не сдержался и фыркнул, многозначительно посмотрев на внушительный бугор, приподнимавший кимоно Кенпачи.
Они успели привести себя в порядок. Бьякуя даже отыскал немного печенья к чаю, непонятно каким образом оказавшееся на кухне — сам он сладкое не любил. Ячиру ворвалась в дом маленьким стихийным бедствием, и Бьякуя напомнил себе после ее ухода поставить на поместье кидо-защиту.
— Бьякусик! А это что у тебя? А тут что? Кенпачик, а двоих из Пятого понизили на пять ступеней! О, печенье! Но Бородатый все равно сказал, что ты наказан!
Ячиру скакала, бесконечно тараторя, пока, наконец, не приземлилась на колени Кенпачи и не повисла на нем. Воцарившаяся тишина показалась оглушительной.
Кенпачи рассеянно потрепал ее по волосам, словно что-то обдумывая.
— Ладно, — наконец сказал он, — раз пришла, значит, молодец. Но сейчас ты уходишь.
— Но я еще не наигралась!
— Тогда ты играешь до вечера, а потом сваливаешь, ясно?
— А почему?
— Потому что так надо. Все, иди.
Наверное, у Кенпачи и Ячиру было множество «так надо» на каждый случай жизни. Потому что на памяти Бьякуи одно из «так надо» вызвало бурное негодование Ячиру — с затрещинами и чуть ли не расшикаиванием. Но в этот раз она послушно слезла с колен, встала, запрокинув голову, и важно кивнула:
— Тогда я уйду вечером.
А через пять минут заросший старый сад содрогнулся от ее веселого вопля, зашуршала листва, заскрипели ветви.
Кенпачи только махнул рукой:
— Нос прищемит, так ей и надо.
К вечеру не осталось ни одного уголка в доме и в саду, куда Ячиру не сунула бы нос. Она даже обнаружила старый погреб, а в нем — кожаные доспехи, неплохо сохранившиеся, но крайне дурно пахнущие. Судя по всему — кого-то из слуг. Доспехи Ячиру потребовала себе, как боевой трофей, и Бьякуя, словно заразившись спокойствием Кенпачи, пожал плечами:
— Только продезинфицируйте это, Ячиру.
Убегала она, закинув связанные доспехи на спину, а печенье — в карман, крикнув на прощание, что Красавчик уже написал все отчеты, в которых капитан Зараки мужественно патрулировал Руконгай, и все ждут его не дождутся.
И лишь когда розовая макушка исчезла в лучах заходящего солнца, Бьякуя и Кенпачи с облегчением выдохнули.
Тем же вечером Бьякуя долго ставил защиту на поместье. Пришлось повозиться — к старым, проверенным заклятьям, пропускавшим в дом слуг и членов клана Кучики, он добавил разрешение для Кенпачи. Зато теперь можно было не опасаться, что Ячиру нагрянет неожиданно и увидит что-нибудь неподобающее.
Бьякуя читал при свете лампы, когда пришел Кенпачи и лег рядом. Провел рукой по животу, сунулся в промежность, сжал яички — Бьякуя поерзал и попытался сосредоточиться на книге. История средних веков Мира живых перестала быть интересной — к большой досаде и огорчению. Поэтому он отложил книгу и перехватил руку Кенпачи, уже растирающую смазку между ягодиц.
Потянул на себя, утопая в уже таком привычном и близком запахе его тела, прошелся пальцами по позвонкам, нащупал старый шрам под лопаткой. Почему-то Кенпачи нравилось, когда Бьякуя касался его. Вот и сейчас он довольно заворчал, вжимаясь коленом Бьякуе между ног, лизнул щеку и сжал его бедро.
Сейчас Кенпачи казался непривычным — слишком расслабленным. Обычно он был подвижным, словно дождь. Бьякуя положил ладони ему на бедра и аккуратным броском перевернул его на спину. Кенпачи смотрел из-под полуопущенного века с ленивым интересом, только член — толстый и длинный — выдавал бурлящее в нем возбуждение. Бьякуя одним движением поднялся на колени, перекинул ногу через бедро Кенпачи и потерся промежностью о горячую плоть. Глаз вспыхнул хищным желтым огоньком, но Кенпачи остался лежать на месте, лишь стиснул кулаки, глядя на Бьякую снизу вверх.
Опускаться на член оказалось — интересно. Да. Пожалуй, это было наиболее подходящее слово. Когда колени дрожат, а мышцы сводит от вожделения, труднее всего — сделать все медленно. Толстый ствол проталкивался в задний проход миллиметр за миллиметром, Кенпачи кривил широкий рот, и Бьякуе хотелось облизать тонкий шрам.
Когда он опустился до конца, то почувствовал, как внутри пульсирует член. Сжался — и Кенпачи дернулся следом, шипя ругательства. Бьякуя, проваливаясь в ощущения, начал неторопливо дрочить себе, покачивая бедрами, а Кенпачи извивался под ним, пытаясь толкнуться глубже. Даже жаль, что играть так долго не получится — собственное желание пожирало изнутри, и Бьякуя, вцепившись в свой член, протяжно застонал, проседая. Кенпачи тут же вскинул бедра, подбрасывая Бьякую, и задвигался, не давая ни секунды передышки. Они кончили с такой силой, что вышибло дух, и Бьякуя рухнул на вздымающуюся грудь Кенпачи, глотая горячий воздух и чувствуя, как задний проход распирает узел. Еще один оргазм прокатился по телу — непрерывными волнами. Бьякуя обессилено содрогался в объятьях Кенпачи. А тот гладил его между лопаток и прихватывал губами ушную раковину — щекочуще и очень приятно.
Когда дыхание восстановилось, Бьякуя недовольно сел, выпрямившись — ощупал задний проход, поморщился.
— Теперь я понимаю, почему старые книги рекомендовали альфам и омегам перед сексом оставлять поближе сеги или принадлежности для каллиграфии.
Кенпачи захохотал, и наполненный задний проход отозвался тянущим удовольствием.
— Лучше вздремни, — посоветовал Кенпачи и провел ладонью по животу. — Не знал, что у тебя есть шрамы.
Бьякуя вздрогнул. Воспоминание, словно ушат холодной воды, окатило от затылка до поясницы, вернулось искрами перед глазами и ноющей болью в пальцах.
— Эээ, — Кенпачи приподнялся, хмуро заглядывая в лицо, и Бьякуя отвернулся.
— Я бы сказал, что это не ваше дело, капитан Зараки, но, — Бьякуя тронул небольшой — в половину пальца длиной — шрам на животе, — но вы единственный человек, про которого можно сказать, что этот шрам вас касается.
— Тогда? — Кенпачи приподнялся на локте, глядя на Бьякую с умеренным интересом. — Я тебя немножко покалечил?
— Можно и так сказать.
Бьякуя так долго не вспоминал о произошедшем сто лет назад, что никогда не задумывался, что он будет чувствовать, рассказывая о своей беременности. И не предполагал, что единственным ощущением окажется бесконечная усталость.
— Я тогда забеременел, — просто ответил он. — А шрам — след операции, во время которой извлекли ребенка.
Кенпачи опустился на футон, и Бьякуя не мог понять выражение его лица.
— Но ребенка нет, — медленно проговорил Кенпачи.
— Нет, — подтвердил Бьякуя.
— Почему?
Он отвернулся.
— Я умирал, и встал выбор: между ним и мной. Дедушка выбрал меня. — Он потер пальцами переносицу — начала болеть голова. — Я мало что помню. Почти всю беременность провел без сознания.
Кенпачи молчал, и Бьякуя продолжил:
— Я был слишком слаб. А ребенок слишком силен. Мое тело не справилось.
Ему хотелось попросить прощения перед Кенпачи, но Бьякуя не знал, за что. Он снова лег ему на грудь, и все время, пока рассасывался узел, слушал мерный стук чужого сердца.
Засыпали они тоже молча. А утром Бьякуя понял, что течка закончилась. Еще гуляло по телу мучительное желание, но оно было обычным, тем самым, с которым легко справлялись медитация и физические нагрузки. Кенпачи лениво принюхивался, но после душа его член уже не стоял.
— Вам нужно уходить, капитан Зараки.
Бьякуя, одетый в кимоно, с завязанным поясом, встречал рассвет на небольшой веранде. Кенпачи встал рядом, облокотившись на хлипкие перила, уставился вперед. Бьякуя проследил за его взглядом — часть кустов была поломана, под одной из яблонь была земляная насыпь, вокруг ствола второй трепетала на ветру розовая лента.
— Ага, — ответил Кенпачи. Вздохнул. — Хорошо здесь.
Бьякуя промолчал.
— Ладно, Кучики, бывай, — Кенпачи хлопнул его по плечу и натянул капитанское хаори. А после шагнул прямо в гущу деревьев, прокладывая очередную тропу.
Только когда исчезло ощущение золотистой реяцу, накрывавшей Бьякую всю последнюю неделю, он понял, что остался один. Накатило странное чувство, которому он никак не мог найти объяснения, но от которого сдавливало грудь. Ерунда. Ему просто надо заняться делом.
И Бьякуя принялся торопливо опутывать поместье дополнительной сетью кидо — на случай, если пустой дом привлечет грабителей. Обладатели слабой реяцу просто не смогут попасть внутрь защитного контура, а кому-то сильному кидо нанесет значительный ущерб. Убить — не убьет, но покалечит достаточно, чтобы можно было отыскать злоумышленника. В виски кололась какая-то мысль, словно он позабыл что-то, но Бьякуя так и не смог ее ухватить.
-
-
03.01.2014 в 00:38Чего уж там — от Бьякуи он сбежал. Слышал, как другие говорили — растерялся в бою, не сразу атаковал, упустил драгоценные секунды… Бред, считал раньше Кенпачи. Как можно растеряться? Идиоты, что ли? Но сам терял уже не секунды, а дни. И до сих пор не знал, как говорить с Бьякуей. Тогда — после его слов о ребенке — просто опешил, утром так ничего и не придумал, и вот уже вторую неделю размышлял о собственном отношении. Плюнуть бы да забыть, Бьякуя не слишком переживал — да и дело прошлое, можно сто раз оплакать. И все равно что-то толкало под ребра и мешало спать. Он все подбирал слова сочувствия, или не сочувствия, а какие-то другие слова, потому что — ну, отреагировать было надо. От тоски Кенпачи провел смотр личного состава, чем поверг Мадараме и Аясегаву в такое изумление, что они даже не спросили, чего случилось-то. Перебрал все бумажки, скопившиеся с начала года в отряде, отчего Аясегава стал с ним разговаривать тихо и вежливо, как с душевнобольным.
Увиделись они опять на общем собрании. Кенпачи смотрел на безупречного капитана Шестого отряда и словно не узнавал. Как будто провел чертову неделю с кем-то другим. Хуже того — если раньше он мог спокойно подойти, пихнуть в плечо и заговорить, то сейчас Кенпачи странно робел. Злился на себя, на окружающий мир, на Бьякую, но продолжал тянуть с разговором.
У дверей в зал собраний его ждал верный лейтенант, и Кенпачи потянул носом, вспоминая, что Абарай был альфой. Глухая ядовитая злость плеснулась в груди, когда Кенпачи представил, что Бьякуя может — с этим. Поэтому он молча пристроился рядом, когда они зашагали прочь от зала собраний. Бьякуя удивленно покосился на Кенпачи, но ничего не сказал.
У дверей в казармы Шестого отряда он передал папку, с которой приходил на собрание, Абараю, негромко сказал:
— Продолжишь без меня, Ренджи, — а после долго смотрел вслед умчавшемуся лейтенанту.
На улице было тихо, Бьякуя молчал, а Кенпачи опять не мог подобрать слов. Бьякуя задумчиво проговорил:
— Иногда мне кажется, что я его слишком мало гоняю. А иногда — что чересчур много взваливаю.
— На этого-то? — Кенпачи фыркнул. — Чем больше на него взвалишь, тем больше вытянет, уж я-то знаю. — И добавил неохотно: — Хороший боец.
Бьякуя слабо улыбнулся:
— Полагаю, что так. Не составите ли мне компанию, капитан Зараки? Я собираюсь выпить чаю.
— Давай. Только кружку дашь побольше.
Идти пришлось до поместья — абы где чай Бьякуя, видать, пить не собирался. Слишком большое по мнению Кучики, оно было ухоженным, как сам Бьякуя. Но в комнате, куда тот его привел, оказалось неожиданно уютно — через раздвинутые седзи был виден пруд в обрамлении зеленых ив, словно картина какая.
— Я здесь отдыхаю, — пояснил Бьякуя, расставляя принесенную слугой посуду.
Себе он налил в крошечную чашку, такую хрупкую, что она аж просвечивала, и Кенпачи видел розоватые следы пальцев на обратной стороне.
Бьякуя поставил перед ним большую кружку, от которой шел ароматный пар. Кенпачи уселся поудобнее, глядя, как Бьякуя устраивается рядом, сделал большой глоток и замер от прокатившегося по языку вкуса. Мир словно отдалился, в груди потеплело, а чай мягко скатился в желудок. Хорошо-то как.
Говорить ни о чем не хотелось, поэтому Кенпачи искоса рассматривал сидящего неподвижно Бьякую. Неожиданно тот вскинул глаза и поинтересовался:
— Насмотрелись?
— Нет, — честно ответил Кенпачи и принялся разглядывать Бьякую уже откровенно.
Как-то раньше не приходилось присматриваться — вот так, чтобы специально. Ну Кучики и Кучики. С таким выражением лица, которое сам Кенпачи оценивал как лицо человека, желающего подраться, но стесняющегося об этом сказать. А еще в памяти всплыло первое знакомство — когда Кенпачи определил для себя Бьякую просто: «порода» и на этом выкинул его из головы. Потом, конечно, пришлось пересмотреть свой взгляд, все-таки Бьякуя был капитаном, и с ним хотелось подраться — но и только. Рассматривать его как партнера по сексу Кенпачи и в голову не приходило. Да и не только Бьякую. Капитаны, стоящие с ним бок о бок, были как бесполые.
Сейчас Кенпачи смотрел, как Бьякуя опускает ресницы, когда делает глоток — на скулы опускалась раскосая тень; кадык плавно двигался, ухоженные пальцы держали чашку уверенно и крепко. В груди ворочалось нехорошее чувство собственничества. Ни на шее, ни на горле не осталось следов, и Кенпачи подавил острое желание пометить Бьякую еще раз. Надо было вроде поговорить — да хотя бы спросить, как часто Бьякуя уединяется в своем домике и сказать, что Кенпачи непременно присоединится в следующий раз — но в горле стоял ком.
Кенпачи поспешно запил его чаем, почти не чувствуя вкуса, и вздрогнул, когда Бьякуя шевельнулся. Он всего лишь наклонился, чтобы пододвинуть Кенпачи блюдо со сладостями.
— Ты же не любишь сладкое. — Кенпачи взял мягкое печенье и откусил сразу половину.
— Это для гостей. — И, поколебавшись, добавил: — Его любит Ячиру.
— Вкусно, — Кенпачи задумчиво дожевал печенье и стянул еще одно. — То-то она сюда бегает.
Бьякуя пожал плечами:
— Здесь много места.
— Да уж… Слушай, Кучики…
Бьякуя вскинул на него глаза, и Кенпачи замер, размышляя — а чего он сказать-то хотел? А, ну да…
— Насчет твоего ребенка, — поперхнулся и поправился: — Ну, нашего… В общем…
Бьякуя молчал, безучастно глядя перед собой. Длинные тонкие пальцы обхватывали чашку так, словно ему было зябко.
— Короче, — Кенпачи вдохнул. — Жалко, что так вышло с тобой.
Тонкий фарфор треснул в пальцах, и белые сколы окрасились кровью. Бьякуя растерянно смотрел на свои руки, а потом принялся складывать осколки аккуратной горкой.
— Мне казалось, — кончики пальцев желтовато засветились, и порезы начали затягиваться, — вы негативно восприняли известие…
— Слушай, да похрен мне. Я не могу скорбеть о том, кого не знал ни дня. А тебя знаю. Жалко, что такая херня приключилась, вот и все.
Кенпачи вроде высказался, но легче не стало. Может быть, потому что он так и не смог подобрать слов, чтобы точно выразить все, что чувствует. Обычно у них в отряде по этой части был Аясегева. Он умудрялся понимать что Кенпачи, что Мадараме почти без слов, по одним только жестам. Но не идти же за этим к нему — и не зачитывать же потом по бумажке.
— Я, — снова начал Кенпачи и с досадой махнул рукой…
— Не надо, — Бьякуя взял салфетку. Сполоснул в какой-то тарелке и начал тщательно вытирать пальцы от подсыхающей крови. — Благодарю.
Он смотрел на свои ладони, и Кенпачи хотелось взять его за подбородок и заглянуть в лицо.
— Я ценю ваши усилия, — Бьякуя как будто с трудом подбирал слова. — Наверное, вы правы — жалко, что так вышло. Сейчас он бы давно вырос. Возможно, был бы моим лейтенантом — вместо Ренджи.
— Так ты его в приемных сыновьях держишь? — хмыкнул Кенпачи, и Бьякуя качнул головой. — Да не парься. Родишь еще.
Кенпачи стало не по себе, когда Бьякуя поднял голову.
— У меня больше не будет детей, — сказал он, и Кенпачи почувствовал, как в руке крошится кружка.
— Блядь.
— Потом у меня случился гормональный сбой, и течка началась лет через десять, — Бьякуя нахмурился, словно вспоминая. — А когда началась, выяснилось, что мой запах не привлекает, а отпугивает альф.
— Блядь, — беспомощно повторил Кенпачи.
— Дедушка винил себя, — тихо сказал Бьякуя. — Но никто не был виноват. Никто. Ни он. Ни вы. Ни я.
Кенпачи смотрел на крошево фарфора у себя в ладонях. Поднимать взгляд на Бьякую не хотелось, поэтому он цеплялся за его колено, обтянутое хакама, и край хаори.
— Наш семейный врач покончил с собой, когда выяснилось, что я омега.
— Идиотские порядки, — проворчал Кенпачи.
— Это был его выбор.
— Но какого хрена?..
— Появление омеги в клане — залог его процветания, — размеренно заговорил Бьякуя. — Омега почти гарантирует появление наследника по прямой линии. Женщины-омеги, зачавшие даже не от альфы, а от обычной сильной души, вдвойне выносливее, а мужчины в состоянии выносить дитя. Когда я родился, меня обследовали множество раз — но, к сожалению, не нашли признаков ни альфы, ни омеги.
— Такое бывает? — недоверчиво уточнил Кенпачи.
— Конечно. Более того, это закономерность. Каждые два-три поколения гены, что называются, «отдыхают». Мой дед родился альфой, отец — омегой. И не было ничего удивительного, что я не оказался ни тем, ни другим. К тому же… Вы ведь знаете, что альфы и омеги развиваются не так, как другие души?
Кенпачи мотнул головой, и Бьякуя пояснил:
— Альфы и омеги взрослеют скачкообразно, в отличие от других душ, которые растут постепенно. Я же взрослел как обычно — год в год. Поэтому… — Бьякуя переплел пальцы, — течка оказалась неожиданностью — в первую очередь для меня. Будь иначе, меня бы никто не выпустил из дома. Будь иначе, все бы прошло под строгим надзором, и я бы знал, чего ожидать. Но я не знал. И оказался далеко в Руконгае, когда все началось. Вот и все.
Кенпачи пытался представить себе того Бьякую — наверняка капризного взбалмошного ребенка, непоседливого и порывистого — оказавшегося наедине со своей проблемой.
— Я думал убить того, кто сделал это со мной, — будничным тоном продолжил Бьякуя. — Не потому что тот был виноват. Просто…
— Чтобы знал свое место? — усмехнулся Кенпачи и поднял наконец глаза.
Лицо Бьякуи было в тени, темные глаза обжигали, а белый треугольник кожи над воротом притягивал взгляд.
-
-
03.01.2014 в 00:39— И когда передумал?
— Когда вы извинились? — уголки губ Бьякуи приподнялись, и он качнул головой. В голосе прозвучало недоумение: — До сих пор не понимаю, почему именно тогда. Но я не жалею.
— Тогда какого хера ты не призвал свой шикай? Чего тянул-то?
Бьякуя долго смотрел вдаль, словно в очертаниях пруда выискивал ответ, потом дернул плечом и ответил:
— Мой шикай не атакует на близком расстоянии.
— Что? — оторопел Кенпачи.
— Вам не приходило в голову, почему меня не ранят лепестки Сенбонзакуры?
— Эээ, ты ловкий?
— Капитан Зараки, вы полагаете, я вместо того, чтобы сражаться, должен уворачиваться от собственного занпакто?
Кенпачи медленно накрывало понимание.
— Блядь, мертвая зона, — протянул он, — у твоего занпакто есть мертвая зона. Ха!
— Вы выглядите как человек, который узнал нечто крайне приятное для себя.
— Значит, если я полезу целоваться, мне ничего не грозит?
— Если успеете добежать.
Кенпачи атаковал раньше, чем Бьякуя закончил фразу, но все равно не успел. Ветер ударил в лицо, над подушкой, на которой только что сидел Бьякуя, медленно планировала салфетка. А шеи касалось холодное лезвие клинка. Кенпачи повернулся, чувствуя, как острие скользит по шее — Бьякуя возвышался над ним, совершенно невозмутимый, только на горле ровно билась жилка.
Медленно отводя лезвие в сторону, Кенпачи смотрел Бьякуе прямо в глаза. А потом, продолжая скользить ладонью по лезвию, коснулся запястья, затянутого в шелк перчатки. Он даже не заметил, когда занпакто вернулось в ножны — держал руку, ощущая пульс Бьякуи кончиками пальцев, и смотрел ему в лицо.
— Знаете, — в сгустившейся тишине голос Бьякуе прозвучал чужеродно, — я вас сразу узнал.
— Почему?
— От вас пахло мятой. Как тогда.
— И что?
— А сейчас не пахнет, — проговорил Бьякуя растерянно. — Вам пора, капитан Зараки. Спасибо за компанию.
Кенпачи сделал шаг назад, выпуская руку Бьякуи. Та безвольно повисла вдоль тела, а сам Бьякуя даже не шевельнулся. Кенпачи кивнул.
— Я еще приду.
Бьякуя смотрел на него из глубины комнаты и молчал. Молчит — значит, согласен. Кенпачи вышел, и зашагал за слугой, усмехаясь. Недели непрерывного секса с Бьякуей, оказывается, было недостаточно. Тягучее чайно-карамельное возбуждение разгоралось в паху. И плохо было одно — Кенпачи не понимал, к кому его сейчас тянет — к Бьякуе-омеге или к просто Бьякуе. И то, и другое было одинаково хреново, потому что сулило крупные проблемы.
А еще выяснилось, что встречаются капитаны не так уж часто — по крайней мере те, которые не поддерживают постоянных отношений. И чтобы увидеть Бьякую, нужно было либо идти в Шестой отряд, либо караулить где-нибудь возле тех мест, которые Бьякуя посещал по долгу службы. Кенпачи слыхал, что Бьякуя любит прогулки, но тот почему-то не вывешивал их расписание. Все закончилось тем, что Кенпачи потребовал себе Адскую бабочку и, не обращая внимания на изумленные взгляды Аясегавы, заперся с ней, чтобы надиктовать записку.
«Эй, Кучики, пригласи на чай».
Ответ пришел так быстро, что Кенпачи даже не успел задуматься — а все ли он правильно сделал и не отправил ли бабочку к кому-нибудь не тому.
«Соскучились, капитан Зараки?»
«По твоему чаю — да. Ну так что?».
«Даже не знаю, вы же с ним едва познакомились. Завтра, после семнадцати».
«Ладно, по тебе тоже немного. Печенье приготовь».
Ответа не пришло, да его Кенпачи и не ждал. Небрежно сдавая бабочку Аясегаве, он проигнорировал его неодобрение.
— Совсем вы ее загоняли, капитан, — посетовал Аясегава, и Кенпачи нахмурился.
— А что это они у нас такие слабаки?
Аясегава торопливо взмахнул сачком и упрятал бабочку в небольшой короб, убирая ее подальше, а потом долго и внимательно изучал Кенпачи.
— Чего? — проворчал тот.
— Нет-нет, — расцвел Аясегава.
Кенпачи грозно нахмурился и отправился, наконец, заниматься важными делами — спать.
С Бьякуей оказалось приятно молчать. Придя, Кенпачи, выхлебал большую кружку ароматного чая, устроился на полу, прижался к теплому бедру и собрался вздремнуть. Бьякуя же невозмутимо достал откуда-то книгу и углубился в чтение. Когда Кенпачи проснулся, Бьякуя продолжал читать, только его пальцы запутались в волосах. Кенпачи шевельнулся, а Бьякуя дернулся, словно смутился — но Кенпачи хрипло попросил:
— Еще.
И Бьякуя снова уткнулся в свою книжку, перебирая пряди, которые Кенпачи так и не стал заплетать в косицы. От осторожных прикосновений по телу пробегала дрожь, и Кенпачи даже затаил дыхание. Потом Бьякуя как-то судорожно выдохнул и захлопнул книгу.
— Вам пора, капитан Зараки.
Кенпачи согласно поднялся, потянулся, разогревая мышцы, и сгреб печенье в карман.
— Я приготовил, — Бьякуя протягивал ему узелок, — это для Ячиру.
— Ну, тогда то будет для меня, — узелок Кенпачи тоже сунул в карман и пошел прочь. Этак он скоро выучит дорогу от дома к воротам.
Время шло, а к Бьякуе тянуло по-прежнему. Кенпачи даже пытался анализировать свои желания и ощущения, но вскоре махнул рукой на это дело. Однажды Бьякуя был так любезен, что они подрались — он показал диковинную форму своего банкая, красивую, мать его. Тогда они расстались взмыленные и довольные друг другом, Кенпачи не думал о ебле — в кои-то веки. Но дома, уже засыпая, мучительно дрочил, вспоминая, как искажается лицо Бьякуи во время оргазма. Они даже пару раз гуляли — и Кенпачи, как ни странно, не чувствовал себя тупо. Может быть, потому что Бьякуя оказался интересным рассказчиком. Правда, больше всего Кенпачи приглянулась та часть, где он рассказывал о карпах из семейного пруда.
— Лейтенант Кусаджиши, — неодобрительно хмурясь, говорил Бьякуя, — по неизвестной мне причине таскает из пруда карпов и после выпускает их у домика капитана Укитаке. Тому приходится их снова вылавливать и отправлять ко мне. И я не вижу в этом ничего смешного, капитан Зараки, бедные карпы.
Но охрану к пруду Бьякуя по-прежнему не ставил и по-прежнему делал вид, что не замечает нашествий Ячиру.
Сегодня они собирались подраться. Полигоны Сейрейтея давно содрогнулись от их совместных тренировок, и старикан сказал убираться подальше в Руконгай, чтобы не подвергать опасностям войны бедных жителей города. Не подвергать — так не подвергать, Кенпачи так было даже лучше, Бьякуе, судя по всему, тоже.
Бьякуя его уже ждал — в простых черных хакама и в косоде с подвернутыми рукавами, он разминался, выполняя отточенные выверенные ката. Старикан и Кенпачи пытался приобщить к чему-то такому, но это было слишком скучно.
— Слышь, Бьякуя, — Кенпачи лениво подошел, закидывая меч на плечо, — не жалеешь, что я не умею вот эти штучки, а?
Бьякуя отер пот со лба и пожал плечами:
— У классического зандзюцу есть свои плюсы, но, — он вложил занпакто в ножны, — ваш стиль весьма эффективен.
— Нихрена не понял, но кажется, тебя все устраивает, — сказал Кенпачи, и Бьякуя только фыркнул в ответ. — Начнем?
Бьякуя кивнул, но не сдвинулся с места — смотрел на Кенпачи огромными темными глазами, словно хотел что-то сказать, да все не решался. Что все из-за жары, точно из-за жары — даже драться не хочется. Лучше лечь и подремать, а еще лучше…
— Эй, Бьякуя, — тихо позвал Кенпачи, подходя почти вплотную и опуская занпакто, — ты чего?
Тот продолжал смотреть, а потом подался вперед, прижимаясь к груди — кровь в один момент превратилась в жидкий огонь и прилила к паху.
— Молчите, — приказал Бьякуя, и Кенпачи, снова было открывший рот, заткнулся.
Прикосновения к коже были невесомыми. Словно прикосновения крыльев Адской бабочки, с которой он не так давно отправлял послания. Бьякуя трогал его грудь, перебирая пальцами и раздвигая ткань косоде, и Кенпачи сглатывал, не слыша ничего за буханьем крови в ушах. Косоде, оби, хакама — одежда упала к ногам, а Кенпачи лишь дрожал, когда Бьякуя вел руками по бокам и прослеживал пальцами шрамы на животе. А потом он опустился на колени, и Кенпачи покачнулся, цепляясь за плечи. Кожу даже через фундоши опалило дыхание, и Кенпачи хрипло застонал, когда Бьякуя сдвинул ткань и высвободил член. Нырнул пальцами внутрь, сжимая яички, лизнул щель. Язык щекоткой прошелся по головке, Кенпачи сжал пальцы, запрокидывая голову — и с хриплым возгласом кончил прямо в рот. Бьякуя, плотно закрыв глаза, глотал, а Кенпачи кончал, содрогаясь всем телом.
Едва Бьякуя выпустил член из влажных блестящих губ, Кенпачи повалил его на землю, вжался в пах, чувствуя его твердость, и впился в губы отчаянным поцелуем. Вкус своей спермы пьянил, и Кенпачи глотал его, отчаянно нашаривая член Бьякуи. Рванул конец оби, ослабляя узел, засунул, наконец, руку и сжал горячий член, уже влажный от смазки. Дрочить было неудобно, но Кенпачи крыло — до звона в ушах и пелены перед глазами от того, как Бьякуя отзывался на каждое его движение. Через миг он застыл, словно окаменев, а потом содрогнулся, выплескиваясь. Кенпачи вытащил руку и слизал крупные капли — сравнивая их вкусы. Бьякуя следил за ним темными провалами зрачков, мутными от желания, приоткрыв рот. Кенпачи поднес руку к губам, и, наверное, кончил бы еще раз, если бы мог — глядя, как Бьякуя слизывает с его пальцев собственную сперму.
Он не ожидал, что Бьякуя обнимет его. Он даже был готов услышать привычное «Вам пора, капитан Зараки». Но Бьякуя подмял его под себя, уперся коленом между ног и уткнулся в ключицу, тяжело дыша.
-
-
03.01.2014 в 00:39— Сам не ожидал, — в голосе Бьякуи плескался смех.
Он приподнялся, и Кенпачи недовольно нахмурился, но Бьякуя начал раздеваться. Когда он сбросил одежду, то опять улегся рядом, рассматривая Кенпачи. От его взгляда в груди словно переворачивались кирпичи и кололи своими острыми гранями ребра.
— А я с мужиками только во время течки, — вдруг признался Кенпачи.
Бьякуя пожал плечами:
— А у меня мужиков, кроме вас, не было.
Кенпачи долго рассматривал его лицо: взлохмаченная, прилипшая ко лбу челка, след от травы на щеке, россыпь крошечных, едва заметных веснушек на носу — и понимал, что ничего красивее он в жизни не видел. Горло набухало бессмысленными словами, которые Кенпачи никак не мог вытолкнуть, и от бесполезных попыток слезились глаза.
Небо затянуло облаками, враз потемнело, и Бьякуя встал. Кенпачи, усевшись, смотрел, как он одевается — аккуратно, неторопливо. Вот как так получается — вроде тряпки валялись вместе, но Бьякуя опять как с картинки, а когда придет черед одеваться Кенпачи, окажется, что хакама и косоде как в жопе побывали.
— Но подраться все равно надо, — заметил Кенпачи, рассматривая Бьякую.
Миг — и тот исчез, только хлопнул порыв ветра. Кенпачи тоже оделся, но идти никуда не хотелось. Он лежал, щурился на солнце и думал, что Бьякуя сделал то, на что у Кенпачи никак не хватало смелости: дал волю собственному желанию и проверил, тянет ли их друг к другу по-прежнему, или так, одно баловство от избытка проведенного вместе времени.
Меньше всего на свете Кенпачи хотел, чтобы их влечение, появившееся после возвращения, родилось из их проклятых натур. Словно дерьмо, что заставляло людей бросаться друг на друга, отнимало то хорошее, что было между ними.
Часть 6
Бьякуя, набросив теплый плащ, прогуливался по саду. Мысли напоминали неспокойное озеро, и хотелось хоть немного прийти в себя — слишком бурным получился прошедший месяц.
Иногда Кенпачи задавал такие вопросы, ответы на которые Бьякуя не то чтобы не знал, но не хотел знать. А надо бы. Например, почему не убил — тогда? Не рассуждать же о таких нелепых материях, как родство душ, в самом деле. Хотя, наверное, как раз Кенпачи бы его понял.
А еще случился тяжелый разговор с Ренджи. Тот в последние дни беспокойно хмурился, вздыхал, потуже перетягивал хвост, пока Бьякуя наконец не попросил изложить свою проблему. И Ренджи, краснея и смущаясь, поинтересовался, не изменилось ли чего после последней отлучки Бьякуи — и во время нее. Бьякуя долго молчал, разрываясь между желанием сказать, что его личная жизнь Ренджи не касается никоим образом, и неожиданным теплом от его грубоватого беспокойства. Поэтому пришлось подтвердить — да, изменилось. И нет, это ни на что не повлияет.
— А капитан Зараки… — нерешительно начал Ренджи, но потом отважно закончил: — Вас не обижает?
Бьякуя не выдержал, улыбнулся, и Ренджи в ответ рассмеялся — смущенно и с облегчением.
— Простите, капитан.
Бьякуя кивнул, и на этом они закрыли тему, но разговор подтвердил то, о чем Бьякуя задумывался и раньше — сблизившись, они перестали быть просто капитанами Готей 13, а стали друг для друга чем-то большим. Чем-то таким, что заметил его лейтенант, в вопросах отношений не то чтобы слишком подкованный. Но скоро об этом задумаются и остальные, и Бьякуе нужно было решить, как именно реагировать на чужое любопытство.
После того несостоявшегося боя Бьякуя это решение принял. Только приняв, было сложно его воплотить. Подойти и сказать: «О, капитан Зараки, кстати, можете рассчитывать на мою постель»?
К счастью, ничего подобного не понадобилось. Бьякуя вовремя вспомнил, что условности и Зараки Кенпачи — величины слабосочетаемые. Поэтому, когда вечером почувствовал знакомую реяцу — Кенпачи просто перемахнул через забор — он даже не удивился. Просто попросил принести ужин для гостя и оставить их.
Сидели они в полной тишине, ярко светила луна, и Бьякуя думал, что не всегда стоит управлять судьбой — иногда нужно дать ей возможность выбрать дорогу самостоятельно. После ужина Кенпачи потянулся, зевнул и поинтересовался, где спальня. Это был первый раз, когда они ночевали вместе. Ту неделю в дальнем поместье Бьякуя не считал. Обоим смертельно хотелось спать, а ночь с Кенпачи оказалась уютной и спокойной. Бьякуя даже не помнил, когда последний раз спал настолько крепко. Лишь утром, выплывая из глубокого сна, он в полной мере ощутил близость горячего тела. И сонное, ни с чем не сравнимое возбуждение, забытое, казалось, за много лет, прокатилось по телу, подталкивая выгнуться навстречу. В этом неторопливом занятии любовью не было ничего от звериного голода течки и бешеной страсти после разлуки. Переплетясь руками и ногами, они терлись друг о друга, стискивали ягодицы и целовались — до тех пор, пока один оргазм на двоих не сотряс их тела. Потом Кенпачи, оторвавшись, приподнялся, нависая над Бьякуей, и долго его рассматривал — так долго, что Бьякуе даже стало любопытно, что он такого увидел.
Но Кенпачи хмыкнул, перекатился через него и вскочил: занимался новый день. Но даже тогда они не поговорили — Бьякуе казалось, что незачем.
И сейчас Бьякуя рассматривал кривые стволы аккуратно подрезанных деревьев в надежде отыскать правильный ответ. Последнее обследование показало, что его функции как омеги восстановились полностью. А значит, наконец-то стала возможна операция по удалению части половой системы. Он наконец-то перестанет быть омегой. Только вот раз за разом он задавал себе один и тот же вопрос — не делает ли он ошибку. Впрочем, нет смысла рассуждать о том, что не принесло ему ничего хорошего. Чем быстрее он избавится от бремени, разрушившего его жизнь, тем лучше. А Кенпачи — что ж. Если окажется, что его интерес родился из притяжения гормонов, то чем раньше Бьякуя об этом узнает, тем меньше его ждет разочарований. Но боль от еще несостоявшейся потери давила на грудь.
Знакомая реяцу полыхнула так ярко, что Бьякуя удивленно приподнял брови. Кенпачи был изрядно раздражен, его присутствие ощущалось горячо и колюче, и Бьякуя, развернувшись, пошел навстречу. Когда они столкнулись, Кенпачи уже успокоился, только лоб прорезали морщины. Он кивнул Бьякуе и зашагал к пруду. Почему-то он полюбил именно этот берег, хотя здесь был даже не самый красивый вид. Но Бьякуя не возражал — просто уселся рядом и прикрыл глаза.
— День говно, — поделился наконец Кенпачи, дотянулся до обломка ветки, которую еще не успел убрать садовник, и с досадой швырнул ее в пруд. Безупречно ровная гладь заколыхалась недовольно. — Давай ты меня чем-нибудь добьешь и я, наконец, лягу спать, чтобы он закончился? А?
Бьякуя пожал плечами.
— Поскандалишь там? — с надеждой продолжил Кенпачи.
— Хочешь подраться?
Кенпачи упал на спину и раскинул руки.
— Хочу кого-нибудь убить, — признал он. — Ходил к старикану, чтобы выдал разрешение на отправку в Уэко Мундо, так не дал, кочерыжка капустная. Что-то нес про баланс, который и так не в норме. Тьфу.
Бьякуя мысленно посочувствовал и подумал, что сходит к генералу Ямамото — пара убитых адьюкасов в любом случае ничто для баланса, а Кенпачи будет повеселее.
— Ну, а у тебя что? — Кенпачи перевернулся на бок и по привычке подпер голову рукой. — Давай, говори, я же по роже вижу.
Бьякуя качнул головой:
— Ничего важного. — Хотя — Кенпачи все же должен знать, так почему бы не сказать сейчас? И Бьякуя добавил: — Я решил сделать операцию.
Кенпачи нахмурился.
— Ты болен?
— Удалю ту часть половой системы, которая относится к омега-сущности.
На середине пруда плеснула рыба, ветерок зашелестел листвой.
— Ясно, — Кенпачи сел и уперся подбородком в сцепленные пальцы. — Не буду спрашивать, почему.
— Не нужно, — кивнул Бьякуя.
— Спасибо, что сказал.
— Я не собирался, — признался Бьякуя, — но подумал, что так будет правильнее.
— Слушай, это не мое собачье дело, но — ты хорошо подумал?
Бьякуя удивленно посмотрел:
— Ты возражаешь?
— А мое мнение будет иметь значение?
Бьякуя сначала хотел ответить отрицательно, но потом задумался:
— Скорее всего, нет.
— Жаль.
— Какая тебе разница? — Бьякуя был далек от мысли, что Кенпачи сожалел о ненормальном сексе, которого теперь не будет. Только не Кенпачи. Скорее, он почувствовал бы облегчение. — Мне казалось, тебя это обрадует.
Кенпачи спорить не стал.
— Что у меня крышу больше сносить не будет — порадует. Но я терпеть не могу всякую херню вроде обрезания концов. Это тупо.
— Почему?
— Никогда не знаешь, когда понадобится войти через закрытую дверь.
Бьякуя покачал головой — уж чего-чего, а философии он от Кенпачи не ждал. Впрочем, он много чего не ждал от Кенпачи, а тот постоянно его удивлял.
— Да ты поэт.
Кенпачи сорвал травинку и принялся ее ожесточенно грызть.
— Какой еще нахер поэт. Один раз твои врачи ошиблись, не приметив в тебе омегу. Почему бы им не ошибиться во второй раз — насчет бесплодия?
Бьякуя вздрогнул. Он думал об этом.
— Существуют объективные параметры, — проговорил он медленно. — Если у шинигами разрушить Сон души, он перестает быть шинигами. Если в теле омеги вырезать каналы, отвечающие за формирование яичников, он не сможет оплодотвориться.
— Дело твое. Но лучше бы тебе не торопиться.
— Я уже решил.
— Что с вами, такими упрямым, делать? Ячиру вон, тоже, поперлась в то твое поместье, а я ей сразу сказал…
-
-
03.01.2014 в 00:40— Подожди. Подожди минутку… Что значит — поперлась?
— Да в тех доспехах, что она у тебя выпросила, недокомплект. Наручи и поножи должны быть, без них, вишь ты, нехорошо и некрасиво. И вот уперлась, вынь ей и положь. Говорил, что у тебя там защита, хрен попадет, нет же. Сейчас, небось, кукует у порога.
Бьякуя чувствовал, как сердце проваливается куда-то внутрь мочевого пузыря, от ужаса сдавило грудную клетку.
— Что такое?!
— Кенпачи, — губы едва шевелились, — там боевая кидо-защита девяностого уровня.
— Ты охренел такое ставить на дом?!
— Бежим!
Этот рывок почти стерся из памяти — потому что мчался Бьякуя на пределе сил. А еще тащил за собой Кенпачи. Правда, на середине пути тот подстроился под его шунпо — как подстраиваются дети во время обучения, — и дальше они неслись шаг в шаг. Легкие разрывало — то ли от нехватки воздуха, то ли от страха, то ли от запредельных нагрузок; голова кружилась, и Бьякуя все время сбивался, пытаясь нащупать реяцу Ячиру.
Они приземлились перед воротами в поместье, вывернув пласт земли. Бьякуя судорожно вспоминал все лечебные кидо, которые изучал когда-то, а Кенпачи настороженно поводил головой, словно принюхиваясь.
Ячиру была здесь. Ее реяцу ровно пульсировала из глубины дома. Бьякуя почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Он молча толкнул ворота и прошел внутрь. Теплое дыхание Кенпачи опалило шею:
— Успокойся, дрыхнет она, слышишь?
Ячиру действительно спала. Удобно устроившись на футоне, свернувшись клубочком рядом с тарелкой засохшего печенья, она мирно посапывала. На теле — ни одной царапины, да и вообще незаметно, чтобы она в последнее время хоть как-то страдала.
Бьякуя покачнулся и опустился на колени. Кенпачи сел рядом, прижимаясь плечом и настороженно поглядывая в его сторону. Потом нащупал ладонь и ободряюще сжал.
— Ты даже меня маленько напугал.
Бьякуя только кивнул, не в силах говорить. От облегчения кружилась голова. Значит, он просто забыл установить защиту. Или в ней есть прореха — нужно будет хорошенько проверить.
Кенпачи потянулся, крякнул и сказал:
— Пожалуй, я тоже вздремну.
Он похлопал рядом с собой, но Бьякуя качнул головой — ему нужно было побыть одному. Кенпачи понимающе усмехнулся, улегся на бок и закрыл глаза.
В саду было тихо и прохладно. Бьякуя сел под старой яблоней — на ней все еще висела ленточка, привязанная Ячиру, прислонился спиной к стволу и закрыл глаза, погружаясь в медитацию. Он собирался по слову перебрать защиту, наложенную на дом, и разобраться, почему она не сработала.
Когда он открыл глаза, окончательно стемнело. В доме раздавались голоса — Ячиру что-то возбужденно стрекотала, а Кенпачи коротко отвечал, словно отмахивался. Спина и ноги затекли, голова немного гудела. Бьякуя сидел в совершеннейшем недоумении: защита на поместье была безупречной. Ни единого изъяна. За исключением, конечно, стандартных допущений — возможности прохода членам семьи Кучики, пары слуг и Кенпачи. Ячиру в уравнении не было.
Когда он вошел в дом, его встретила тишина — Ячиру возмущенно сопела, Кенпачи сидел, кроша в стакан с водой сухое печенье. Бьякуя долго смотрел на девочку — что же у нее за способности, если она спокойно проходит через кидо девяностого уровня? Впрочем, она легко выдерживала реяцу Кенпачи, даже когда он не думал носить повязку, а, значит, с ней не все так просто.
— Кенпачик сказал, что мне не надо было врываться в чужой дом, — пробубнила Ячиру, не поднимая глаз.
Бьякуя только вздохнул.
— В следующий раз предупреждай, пожалуйста.
— Но так же неинтересно! — вскинула глаза Ячиру, и Кенпачи развел руками — мол, воспитательную работу провел как мог.
Бьякуя погладил ее по голове:
— Ты все-таки постарайся, ладно? Мы очень испугались.
— Ладно, разобрались, валим домой, — распорядился Кенпачи и похлопал себя по плечу.
Ячиру живо взлетела ему за спину, а Бьякуя кивнул:
— Вы пока идите, я догоню.
Кенпачи и Ячиру разговаривали — точнее, говорила Ячиру, а Кенпачи что-то отвечал односложно. Их голоса постепенно удалялись, и Бьякуя осмотрелся — следов реяцу вокруг было предостаточно. Он прочитал полную формулу кидо, запечатывая образец, и поспешил прочь.
Об образце Бьякуя вспомнил лишь на следующий день. Отнес в лабораторию, попросив сделать полный анализ реяцу — в том числе на предмет родства с Кучики. На всякий случай. Случаи рождения бастардов, конечно, бывали, но очень редко. Скорее, все дело в способностях самой Ячиру — она всегда была необычным ребенком. А значит, анализ покажет, что в структуре ее реяцу позволяет игнорировать кидо.
О своем запросе Бьякуя вспомнил только через неделю, когда пришло уведомление от Акона. Кенпачи с интересом следил, как Бьякуя активирует и выслушивает послание.
— Отдавал реяцу Ячиру на анализ, — пояснил он.
Кенпачи недоуменно нахмурился.
— Только не говори, что это из-за той истории.
— Именно, — кивнул Бьякуя. — Минутку. — Он продиктовал ответ. — С защитой все было в порядке, и я хочу понять, в чем тут дело. Если она в состоянии игнорировать кидо такого высокого уровня, эту способность нужно развивать.
Кенпачи неодобрительно хмыкнул — он до сих пор не любил кидо и все с ним связанное.
— Тогда я пойду с тобой.
В лабораториях Двенадцатого отряда было светло и стерильно. Секция исследования реяцу казалась заброшенной, из-за двери не просачивалось ни лучика. Но когда Бьякуя встал перед створками, они распахнулись, и голос Акона из глубины позвал:
— Проходите, капитан Кучики, капитан Зараки.
В зубах Акон зажимал неизменную сигарету. На лицо падали блики экранов, которыми были увешаны стены.
— О, минутку, — Акон потянулся, пошарился у себя под столом, а через миг вспыхнули белые лампы под потолком. — Опечатываем на время карантина, — пояснил Акон, — вы у меня последние.
Он вытащил из полупустого лотка пачку листов, испещренных черными значками. Лоток возмущенно пискнул, отрастил четыре ножки и, дробно топоча, юркнул куда-то под стол.
— Держите. Первая страница — выводы, остальное — подробности и расшифровка. — Бьякуя взял листы, глядя на чуть светящуюся печать Двенадцатого отряда. — Если вкратце, то резистентность к кидо — стандартная, а вот уровень кидо — намного выше среднего. Если бы меня спросили, я бы сказал, что лейтенанту Кусаджиши нужно тренироваться.
Бьякуя машинально кивнул, просматривая листы — анализ был проведен добросовестно.
— Благодарю, — он все никак не мог отыскать страницу, на которой было заключение о родственной связи реяцу. — А что насчет моего второго вопроса?
— Ну, — Акон хмыкнул и щелкнул зажигалкой. — Состав реяцу определенно идентичен реперным точкам в реяцу, которой обладаете вы. Вообще, — Бьякуя поднял голову и посмотрел Акону в глаза, — если бы я не знал вас, я бы сказал, что это ваша дочь. Пусть лейтенант Кусаджиши сдаст дополнительные анализы. А если бы у меня были образцы реяцу других членов вашего клана…
— Этого достаточно, — Бьякуя аккуратно собрал листы, чувствуя молчание Кенпачи — тяжелое и вопросительное.
Они шли наружу длинными коридорами, путь указывал лягушонок со светящейся макушкой — если подумать, крайне в духе Двенадцатого отряда. Выйдя на улицу, Бьякуя рассеянно посмотрел на первый лист, а потом поднял голову на Кенпачи.
— Это очень странно.
— В роду Кучики есть ублюдки? — Кенпачи смотрел прямо, и Бьякуя никак не мог понять, о чем тот сейчас думает. — У тебя пальцы дрожат.
— Что?
— Идем домой.
Бьякуя взял себя в руки и сунул листы под мышку.
— Не понимаю, как такое возможно, — пробормотал он.
В голове было тесно от мыслей. Он поспешно вспоминал, как могла появиться на свет Ячиру — но ничего в голову не приходило. Дочери клана Кучики были благовоспитанны и послушны, да и о сбежавших сыновьях Бьякуя не знал ничего.
Он резко остановился, и Кенпачи по инерции обогнал его на несколько шагов.
— Что-то вспомнил?
— Нет, — Бьякуя стиснул листы. — Единственный человек, который знал о клане все — это дедушка.
— Так он же помер вроде?
В груди боролись противоречивые чувства. Кажется, капитан Зараки плохо на него влияет.
— Остались дневники. Я никогда не позволил бы себе потревожить его память, но…
— Так какого хрена мы стоим?
-
-
03.01.2014 в 00:41— Дохрена читать-то придется?
Бьякуя на миг замер:
— Да. Но пока это единственный доступный источник.
— Пока?
— Теоретически что-то могла знать Шихоуин Йоруичи, она всюду совала свой нос. А дед ее очень любил.
— А ты нет?
Бьякуя хмыкнул.
— Она вечно обставляла меня в шунпо. Задавака.
Кенпачи расхохотался.
— А ты был забавным ребенком, а, Бьякуя?
— Ну, — он отвел в сторону упругую ветвь, перегородившую дорожку, — тогда мне так не казалось.
Дом встретил их тишиной и запахом пыли. Сквозь неплотно сдвинутые седзи на пол падали желтые полоски света, в солнечных лучах танцевали пылинки. Дед оставался в этом доме до самого последнего мгновения, говорил, что дышится тут как-то особенно легко. Бьякуя не спорил, сам почти переселившись сюда — не слушая его ворчания.
Дневники лежали в сундуках, Бьякуя сам их туда укладывал после смерти. Но ключа, конечно, давно не было — да и не думал он, что придется в них заглядывать. Он осмотрел плотно подогнанную крышку, размышляя, как лучше вскрывать…
— А ну-ка, — Кенпачи отодвинул его в сторону.
Разумеется. Кто бы еще мог использовать занпакто столь варварски. Кенпачи с силой протолкнул зазубренное лезвие в едва заметную щель. Послышался сухой треск, и крышка откинулась, вместе с запорным механизмом, выдернутым с корнем. Кенпачи с любопытством заглянул внутрь и разочарованно присвистнул:
— Тебе ограбили, Бьякуя, чего-то их тут мало.
Бьякуя посмотрел через его плечо.
— Все на месте, доставай.
— Я-то думал, вы, аристократы, только и делаете, что пишете… Или это только у тебя такая блажь?
— Родовые книги, которые вел дедушка, находятся в библиотеке. Их я, разумеется, все читал.
— И что в них?
— Важные события из жизни клана. Свадьбы. Рождения. Похороны. Наставления потомкам.
Кенпачи засмеялся, выгребая сразу все тетради, переплетенные в кожу.
— Так ты тоже пишешь наставления, а?
— Глава клана обязан делиться своей мудростью, — уклончиво ответил Бьякуя, но Кенпачи развеселился еще больше.
— А что в этих дневниках?
— Это совсем личные записи. Не предназначенные для чужих глаз. Их надо было сжечь, но дедушка не давал никаких прямых распоряжений на этот счет, и мне стало жалко.
— Ясно. Держи, тут все.
Несмотря на разочарование Кенпачи, кипа записей все равно оказалась внушительной.
— Если читать подряд, то работы на неделю, не меньше, — заметил Бьякуя.
— А я никуда не тороплюсь, — Кенпачи уселся на пол и скрестил ноги.
Бьякуя зажигал одну за другой лампы, и комната озарялась мягким колеблющимся светом. Кенпачи следил за ним, хищно прищурив глаз. В груди засело что-то мерзлое и стылое, и Бьякуя старался прогнать озноб, мимоходом грея руки над пламенем ламп.
Усаживаясь рядом с Кенпачи, Бьякуя почти успокоился. А тот бесцеремонно сунул горячую ладонь за пазуху, наклонился и прошептал:
— Херово выглядишь.
Бьякуя, вместо того, чтобы стряхнуть руку, прижался щекой к жесткому подбородку и прикрыл глаза. Второй рукой Кенпачи обнял его за плечи и прижал к себе. Кенпачи чуть повернулся, касаясь губами щеки, прошелся языком между губ, размыкая их, и Бьякуя, коротко вздохнув, поцеловал его, утопая в теплом спокойствии. Кенпачи, потянувшись, коснулся пальцами соска, и Бьякуя улыбнулся в рот, углубляя поцелуй. Они так сидели, пока Бьякуя не почувствовал, что душевное равновесие, покачнувшееся после слов Акона, восстановилось. Кенпачи убрал руку так же тихо, не говоря ни слова — а после даже немного отстранился. Бьякуя был благодарен за эту поддержку — пусть даже ему казалось, что сейчас она не очень-то нужна.
Он наклонился над столом, перебирая тетради.
— С чего собираешься начать? С самой первой?
Самая первая — это год, когда Кучики Гиней стал главой клана. Но взгляд сам нашел на обложках совсем другую дату. Бьякуя проклинал себя за любопытство, внутренний голос же резонно возражал: им все равно придется просмотреть все записи, так почему не начать именно с этих?
Кенпачи настороженно следил, как Бьякуя выбирает из середины потертую тетрадь и начинает листать.
— Почему именно она?
В свете ламп лицо Кенпачи казалось деревянной маской какого-то божества. Наверное, так представляли себе бога войны племена, о которых на скучных уроках истории рассказывал учитель. Бьякуя опустил глаза, вчитываясь в четкие уверенные иероглифы: «Испытания посылают нам боги — испытывая на прочность или в назидание. Но какой бог расскажет мне, в чем провинился ребенок?».
Часть 7
С того момента, как Бьякуя вышел из лабораторий Двенадцатого отряда, он словно истончился, иссяк — стал каким-то потусторонним и нездешним. Воздух вокруг него стеклянно вибрировал, и у Кенпачи по загривку бежал холодок. Он шагал рядом, не спуская с Бьякуи глаз, и казалось — сейчас тот ступит неудачно, и пойдет трещинами, рассыплется на осколки.
Самому Кенпачи было неинтересно, как именно появилась на свет Ячиру и чьего она была роду. Ее жизнь началась в момент, когда маленькие ладошки, испачканные в крови, вцепились в лезвие его меча. Ее отцом мог быть менос, а матерью — король душ. Кенпачи плевать на это хотел. Но для Бьякуи родство оказалось важным, поэтому они зашагали в этот заброшенный домик. Оставалось только держать при себе соображения — какая разница, что было? Важно то, что есть сейчас. И копаться в пыльных архивах — это совсем не то, чего хотелось бы Кенпачи. Но он смотрел в бескровное, гладкое до прозрачности лицо Бьякуи и шагал следом. В конце концов, это такая малость — не часто тот просил хоть о чем-то.
Кенпачи даже не сообразил, с чего это Бьякуя начал зачитывать вслух отрывок из дневника. Подумал, что даже у его терпения есть пределы, и ежели так — то он собирается немного вздремнуть. Даже открыл рот, чтобы высказаться — да так и закрыл. Голос Бьякуи покачивался между хлипких стен домишки; он запинался, когда расшифровывал сокращения и достраивал фразы — его дед не отличался любовью к длинным предложениям.
— Бьякуя спит вторые сутки. Страх, что он сгинул в Руконгае, сменился другим. Но уже сейчас я вижу искалеченную по моему недомыслию судьбу. Зачем было клясться богам беречь и не спускать глаз, если я не в состоянии исполнить такое простое обещание?
Читая, Бьякуя вел указательным пальцем по столбикам иероглифов.
— Медицинское заключение оказалось страшнее, чем я думал. Множественные разрывы и кровоизлияния, следы многократной сцепки. Приказал вымывать из прямой кишки остатки семени и поить кислым отваром, но сам понимаю, что это уже бессмысленно. Может быть, хорошо, что он не совсем понимает, что происходит. Как мне жить с таким грузом? Почему я недосмотрел? Происходящее сейчас прозрачно, словно капля росы.
Одна из ламп погасла, но Бьякуя не обратил внимания, и Кенпачи просто придвинул другую лампу ближе.
— Бьякуя быстро поправляется. У нас новый врач. — Бьякуя откашлялся: — Тут дальше пропуск. — И продолжил: — Появились первые признаки беременности. Пока только изменения в реяцу.
Дальше он замолчал, и Кенпачи не стал торопить.
— Отдал приказ избавиться от ребенка, — раздался наконец ровный голос.
— Беременность продолжается — организм Бьякуи сопротивляется любому вмешательству.
— Бьякуя воспринял новость спокойно. Может быть, все обойдется. Оба чувствуют себя хорошо.
— Врач предлагает оперировать, есть шанс потерять обоих.
— Ночами болит сердце. Почему боги наказывают меня, заставляя страдать моих детей? Пережить сына и внука — это ли не настоящая казнь?
Кенпачи не двигался. Лампа ярко освещала лицо Бьякуи, а его голос плыл в сгустившейся вокруг него темноте, и Кенпачи словно покачивало на волнах.
— Сил у Бьякуи остается меньше и меньше, большую часть времени он лежит.
— Эй, — Кенпачи поморщился, когда его голос разбил звенящую пустоту комнаты. — Ну его нахер, а?
Бьякуя поднял на него светлые, словно выцветшие глаза, и Кенпачи понял, что поздно. До того, как он открыл чертову тетрадь, можно было отговорить, да хотя бы отвлечь, чем угодно — хоть трахом, хоть дракой.
— Тут немного, — бесцветным голосом сказал он и продолжил: — Дитя забирает слишком много сил.
И через долгую паузу:
— Мой внук умирает.
Кенпачи впервые задумался, каким человеком был Кучики Гинрей. Скупые строчки не рисовали характер, их писали, чтобы оставить в памяти зацепку.
— Бьякуя никого не узнает. Он почти все время проводит без сознания.
— Сегодня он улыбался. Я приказал готовиться к операции.
— Я молю богов, чтобы мой внук не узнал мук выбора между двумя одинаково важными людьми.
— Операция все еще идет. Если Бьякуя умрет, я зарублю их всех.
— Мой внук жив.
Бьякуя замолчал, и Кенпачи посмотрел в восковое лицо.
— Эй, что там дальше?
— Моя правнучка выжила тоже, — прочитал Бьякуя.
Поднял на Кенпачи глаза, шевельнулись бескровные губы:
— Я был уверен, что это был мальчик. Не понимаю, почему.
Он дрожащими руками начал перебирать листы, зачитывая скупые строчки:
— Бьякуя не приходит в себя. Я ненавижу этого ребенка.
— Все еще ненавижу.
— Отсылаю ее, кормилицу и троих сопровождающих в Зараки.
-
-
03.01.2014 в 00:42— Дальше… дальше ничего нет, — Бьякуя лихорадочно листал страницы, а Кенпачи просто вспоминал встречу с Ячиру. Когда же это было? Точно после встречи с Бьякуей, но вот точно…
— Нашел. Бьякуя окончательно поправился, если не считать вывернутой наизнанку сущности. Слава богам, обошлось.
— Бьякуя больше не сможет иметь детей. Никаких.
— Видел сегодня девочку. Здорова. Огонь моей ненависти все еще ярок, но я смогу его обуздать.
— Отправил Адскую бабочку в Зараки с приказом о возвращении. Когда-нибудь этот ребенок станет хозяйкой поместья.
— От группы нет известий, они давно должны были прибыть.
— Отправил поисковый отряд.
— Поисковый отряд нашел место гибели группы. Некоторые тела превратились в фарш. Выживших нет.
— Почему я скорблю о ребенке, которого никогда не любил? Бедное дитя. И хорошо, что я ничего не сказал Бьякуе. Для него это было бы слишком.
Бьякуя отложил тетрадь. Лампа опрокинулась, неловко задетая, но Бьякуя ее поймал и снова поставил. Аккуратно выровнял по центру стола и поднял глаза.
— У моей бабушки были розовые волосы.
Кенпачи молчал и не двигался.
— Уйдите. Я хочу побыть один.
Он поднялся и вышел за порог, задев головой притолоку. Впереди была целая ночь, позади — Бьякуя. Кенпачи пошел напрямик, проваливаясь по щиколотку в клумбы. Когда он вышел к пруду, то даже не удивился. Вечно в этом саду вот так — куда бы ни собирался, все равно притащишься к этой луже. Кенпачи уселся на берегу. Кажется, ему тоже надо побыть одному.
От воды тянуло сыростью, и Кенпачи наклонился, зачерпывая воду. Умылся, пригладил волосы и лег на спину. Если бы кто рассказал эту историю за саке, он бы сказал «Нихера себе» и посоветовал обратиться к Хисаги. У них в «Вестнике» вечно некому сочинять сказки, оттого и тиражи падают.
Поднялся ветер, вода заплескала в берег, облизывая варадзи, а Кенпачи так и не понял, помогло ему одиночество или не очень. Бьякуе, наверное, помогает. Медитации, чтение, правильное дыхание и всякая такая херня. Он давно заметил — там, где Бьякуя упражнялся в своих штучках, Кенпачи было достаточно поспать. А потом — поесть. Сейчас сна не было, и при мысли о еде земля под ногами начинала покачиваться. Тьфу, дрянь.
Небо над прудом посерело, и Кенпачи, потирая глаза, понял одно — есть один человек, которому точно будет интересна эта сказка. И он, пожалуй, ее расскажет.
Казармы Одиннадцатого отряда еще спали, только караульные вытянулись и расправили плечи, отчаянно сдерживая зевки. Кенпачи толкнул дверь в комнату Ячиру, прислушался к царящей тишине.
— Вот только не надо делать вид, что ты сладко спишь, — проворчал Кенпачи, глядя на высунувшийся из-под одеяла краешек хакама.
— Я, может, только проснулась, — недовольно сказала Ячиру.
Кенпачи покладисто кивнул, усаживаясь на кровать.
— А раздеться ты забыла, я понял.
Ячиру сердито села на постели, а Кенпачи подхватил ее, усадил на колени, пристально рассматривая. Какой бы она стала, если бы не то нападение Пустых? Наверное, выросла бы настоящей принцессой, умела бы вести себя в обществе, играть на всяких там музыкальных инструментах — или чем там пичкают аристократы своих девчонок? Правда, единственная аристократическая девчонка, которую Кенпачи знал, больше походила на сорванца. Хотя, наверное, Шихоуин Йоруичи — плохой пример. С другой стороны… Хорошо, что все вышло так, как вышло. Кенпачи вспомнил годы, проведенные вместе, сражения, в которых они всегда были рядом. Вместе.
— Слышь, — он потрепал Ячиру по голове, — мне тебе что-то сказать надо.
Не мастер был Кенпачи говорить, чего уж там. Слова давались ему всегда тяжко. Но Ячиру была единственная, кто должен был что-то решать. Не он. И не Бьякуя, который, наверняка, закидает ее деньгами и подарками, наверстывая прошедшие порознь годы.
Ячиру напряглась, одеревенела.
— Ты хочешь сказать, что теперь любишь Бьякую, а меня нет?
Кенпачи оторопел:
— Ты чего, сдурела? Что ты несешь?
Ячиру заглядывала ему в лицо, а глаза были мокрыми.
— Ну чего ты? Эй, терпеть не могу бабских слез.
Уткнувшись в грудь, Ячиру обняла его так крепко, что хрустнули ребра.
— А я и не плачу, — прогудела она, не отнимая лица от косоде, и кожи коснулась мокрая щека.
— Раз не плачешь, тогда слушай.
Ячиру слушала. Сидела тихо-тихо, как мышка, сжимала ладонь Кенпачи, как будто он вот-вот уйдет, и сосредоточенно кивала. Может, Кенпачи рассказал не так красиво, как мог бы рассказать Бьякуя, и уж точно опустил ненужные подробности, но главное он передал — и теперь ждал решения со страхом. Тоскливая ревность полоснула по ребрам. А вдруг Ячиру захочет уйти — туда? Поместье большое, места полно.
— Кенпачик, — тихо проговорила она, — мы ведь его не бросим?
— Да куда он без нас.
И выдохнул, понимая, что все это время задерживал дыхание. Как будто мог помешать Ячиру принимать решение. Или подтолкнуть ее куда-нибудь «не туда». Или…
Комната взорвалась суматохой и болтовней:
— А Бьякусик сейчас где? Дома? Спит? Мы его разбудим? Почему не спит? А что он делает? Где сидит? — Ячиру вдруг замерла, вкладывая занпакто в ножны, и нахмурилась: — Кенпачик, ты что, оставил его одного?
Кенпачи похолодел. Врач покончил с собой. Идиотские кодексы чести, в которых менос ногу сломит. Прозрачное, стеклянное ощущение от Бьякуи… Он смотрел на Ячиру, застыв от ужаса.
И лишь когда она больно дернула ухо, вскочив на плечо, сорвался с места.
Они даже ни разу не заблудились. И Ячиру, оказывается, знала про этот домик. «Но там же скучно, Кенпачик. Я в нем никогда не играла. А ты видел карпов?».
Кенпачи с грохотом распахнул дверь, врываясь внутрь. Бьякуя все еще был там. Сидел, сжимая пальцами тетрадь, и даже не вздрогнул. Ощущение прозрачности лишь усилилось. Утренние лучи осветили комнату, и лампы отбрасывали бледные круги вокруг себя.
Как мог Кенпачи думать, что это лицо не выражает эмоций. Они бурлили под тонкой кожей, белой и прозрачной, как тот фарфор, из которого Бьякуя пьет свой чай. Хотелось прижать к себе, встряхнуть, крикнуть, чтобы не был таким — мертвым, чтоб его.
Ячиру соскользнула с плеча и сделала шаг вперед.
— Бьякусик, — тихо позвала она. — Ты не волнуйся так, а? Ты же ни в чем не виноват.
Бьякуя моргнул, словно очнулся, сцепил пальцы так плотно, что продавил старую кожу на обложке тетради.
-
-
03.01.2014 в 00:42Она подбежала к Бьякуе, крепко обняв, повисла на шее и что-то прошептала, а потом шмыгнула Кенпачи за спину, вспрыгнула на низко висящую ветку и помчалась по верхушкам деревьев длинными прыжками.
Кенпачи рывком задвинул седзи, в два шага добрался до Бьякуи и сгреб его в охапку. А тот, натянутый как тетива, неловко застыл в объятьях, а потом обмяк, вздрагивая всем телом. И если бы кто сказал хоть слово об этих сухих рыданиях, Кенпачи первый снес бы тому голову. Потому что сейчас — это было его и только для него. Он гладил Бьякую по спине, придерживая за плечи, касался губами волос, вдыхая их хвойный запах.
Целоваться они начали, когда Бьякуя все еще вздрагивал. Глаза у него были сухие и безумные. Он рванул косоде Кенпачи в стороны, заваливая его на спину, вжал в колючие татами, не давая двинуться, и уселся верхом. Потерся промежностью о пах, на Кенпачи плеснуло возбуждением. Прохладные ладони легли на грудь, прошлись от ключиц до бедер, и по коже забегали мурашки.
Распластанный Кенпачи тяжело дышал, а Бьякуя все давил и давил, а потом отчаянно сдернул повязку, прогибаясь в пояснице. В глазах плясало стальное и желтое пламя, когда Бьякуя развязывал узел на хакама и стягивал с Кенпачи фундоши. Темная голова опустилась над пахом, члена коснулся горячий влажный язык, и Кенпачи хрипло застонал, проталкиваясь глубже в рот. Бьякуя задохнулся, зубы царапнули кожу, и от этой остро-пряной боли, смешанной с возбуждением, Кенпачи чуть не кончил. А Бьякуя продолжил сосать — отчаянно и жадно; он сглатывал слюну и смазку, и тогда головка терлась о горло, отчего Кенпачи начинала колотить дрожь.
А потом рот исчез, и Кенпачи зарычал недовольно — но тут же застыл, глядя, как Бьякуя раздевается. Потянулся, оглаживая белые плечи, рванул на себя, впиваясь в припухшие губы, сжал ягодицы, чувствуя, как по телу Бьякуи проходит дрожь.
Ладонь скользнула между ног, перекатила между пальцами яички и потянулась дальше, к влажным от пота ягодицам. Кенпачи приподнялся, давая лучший доступ, широко развел колени, дурея от выражения лица Бьякуи. Тот задыхался — кадык ходил вверх и вниз, Бьякуя шевелил губами, словно умоляя о чем-то. Он прижался губами к животу, язык скользнул в ямку пупка, и Кенпачи выгнулся от пронзившего тело возбуждения. А Бьякуя не останавливался, продолжал вылизывать, покусывать живот, спускаясь все ниже; его палец поглаживал дырку, и Кенпачи подавался вперед — ему хотелось видеть лицо Бьякуи, когда он будет вставлять. А тот, отчаянно выдохнул, вытянулся, укладываясь на Кенпачи, и уперся членом между ягодиц.
Головка проталкивалась внутрь его тела, а Кенпачи пожирал взглядом Бьякую: раздувшиеся хищно ноздри, разлет бровей, черные глаза, исказившийся рот со вздернутой верхней губой, которую сразу же захотелось поцеловать. Бьякуя вставил ему до конца одним движением, его зрачки стали огромными, а по телу Кенпачи прокатилась сладкая дрожь. Он закинул ноги на бедра Бьякуе, сцепил их на талии и подался вверх, глядя, как тот кривится и задыхается, чувствуя, как член внутри твердеет еще больше.
Бьякуя сделал первый толчок, и его взгляд остекленел. А потом он начал входить и выходить короткими рывками, словно проваливаясь внутрь себя и вскидывая голову, чтобы очнуться. Кенпачи все не мог насмотреться, и дрочил, ловя выдохи сквозь зубы, все отчаяннее. Бьякуя уже не просто двигался, а непрерывно вбивался, и член внутри Кенпачи растягивал задницу все сильнее и сильнее, пока Бьякуя не дернулся — а потом еще раз, и застонал, отчаянно и громко, а задний проход наполнился теплой влагой. Кенпачи кончил, когда поймал взгляд Бьякуи из-под мокрых слипшихся ресниц — какой-то больной и отчаянно нежный.
Они обмякли, обнявшись, одновременно перевели дыхание и застыли. Вокруг звенела тишина.
— Знаешь, — Бьякуя заговорил тихо и немного виновато. — Полагаю, ты был прав, когда советовал не торопиться.
— А? Ты о чем?
— Об операции.
Кенпачи приподнял голову, всматриваясь в Бьякую — в усталое, спокойное лицо. И одобрительно кивнул. Отрезать они всегда успеют.
Бьякуя приподнялся, коротко лизнул шрам на лице; член выскользнул, и из задницы потекло, а кожу засаднило. Бьякуя лениво потянулся пальцами внутрь, размазывая сперму по промежности, а потом наклонился, и Кенпачи вздрогнул всем телом, когда к дырке прижался рот.
— Бьякуя, — и гортанно застонал, когда внутрь толкнулся язык, — как я, нахрен, теперь на собрания буду ходить?
У Кенпачи снова вставал — медленно, но верно.
— Жизнь полна трудностей, капитан Зараки, — Бьякуя, вылизав его дочиста, улегся рядом.
— Как был сволочью, так и остался, — грустно сказал Кенпачи. — Слушай, а что сказала Ячиру, когда убегала?
— Говорит, список завтра принесет, чего ей хочется.
— Ну все, пиздец тебе, Кучики. Слушай, а фамилию-то менять она будет?
— Ты у меня спрашиваешь? Завтра обсудим, но я не вижу повода для спешки, все равно понадобится время для официального оформления…
Они тихонько переговаривались, и Кенпачи все думал — это вот, что сейчас ноет в груди — то сладко, то горько — это и называется счастье? Если так — то хрен с ними со всеми, он готов быть счастлив хоть сто раз на дню. А с Ячиру они еще наплачутся, Бьякуя сам увидит. Паршивка всегда чуяла слабину. Но, кажется, это тоже входило в слово «счастье» — вместе с запахом хвои, высокомерным видом для всех и растрепанным — только для него.