Автор: Maksut
Бета: Торетти
Фендом: Bleach
Рейтинг: R
Пейринг: Зараки Кенпачи/Кучики Бьякуя
Жанр: romance
Размер: миди
Саммари: Хождение по дороге между «любовью» и «ненавистью» старо как мир, но с каждым может произойти впервые.
Дискламер: отказ от прав
Размещение: с разрешения автора
Предупреждение: slash, маты, частичное АU, ООС, очень феминный Бьякуя. Кинк детектед!
От автора: Благодарю Торетти за то, что смогла таки выкроить время для беттинга и воистину героическим образом выдержать натиск моих беспокойных писем)). Имеется вольный вбоквелл-текст "Изнанка" затрагивающий этот же пейринг глазами Аясегавы Юмичики.
Жажда свободы.
Глава 1.
Глава 1.
Это была нелюбовь с первого взгляда.
С первой вспышки острой, словно присыпанной перцем реяцу. С первого наглого прищура янтарных глаз. C первой саблезубой ухмылки…
Бьякуя старательно убеждает себя в том, что в этом неотесанном руконгайце нет, совершенно нет ничего, что было бы достойно его внимания. Ведь нелюбовь – это тоже внимание, особенно, на фоне того леденящего равнодушия, которое он испытывает ко всем, кто его окружает.
Но Зараки…Зараки совершенно невозможно игнорировать.
Все в нем, грубое, резкое, такое настоящее и несдержанное - словно воплощенный вызов ледяным маскам Кучики. Одним своим видом ему удается сделать то, на что у того же Ичимару ушли десятилетия – вызвать внутри Бьякуи горячую, едкую, как васаби, волну раздражения. И сколько бы он ни повторял про себя «мне безразличен Зараки Кенпачи», надежная, проверенная годами мантра не срабатывает и в нем вновь и вновь вспыхивает злость.
Реяцу бродяги из Зараки оглушает, как накатившее на спокойный берег цунами. Она обжигает, опаляя чувствительные к чужой силе рецепторы, и заставляет прикрыть глаза, заслезившиеся от невыносимо яркого сияния.
С первой секунды Бьякуя понимает, что у нынешнего капитана одиннадцатого нет ни единого шанса против этого оборванца. Одно лишь присутствие этого золотого огня отсекает любую возможность.
Так оно и случается, поэтому, когда косматая голова бывшего капитана катится по пыльному плацу, он не испытывает ни удивления, ни, тем более, шока.
Он воспринимает это спокойно, как данность. Ведь он знал, с самого начала знал, что именно так и выйдет – один, чистый, почти хирургический разрез и землю орошает кровью.
Бьякуя прикрывает глаза, смиряясь с тем фактом, что теперь в его жизни появится еще одна проблема, решить которую он совершенно не в силах.
Со временем Зараки становится чуть боле…цивилизованным. Волосы он заплетает в странноватые косицы, украшенные бубенцами и эта чудаковатая прическа странным образом молодит его, открывая острые, словно выточенные из камня черты лица и кривой, многократно сломанный нос. Капитанская форма делает его массивнее и больше, чем он есть на самом деле. К двухметровому росту прибавляется иллюзия широкой и плотной фигуры, хотя, Кучики прекрасно помнит, что руконгаец поджарый и жилистый, словно бродячий пес.
Но ни время, ни капитанский пост ничего не в силах сделать с его омерзительным характером. С отвратительными, чересчур смелыми словами, с насмешливыми и нахальными взглядами, с этими его извечными ухмылками.
Постепенно Зараки, видимо, просекает его неприязнь и с каким-то странным, мазохичтическим удовольствием нарывается на все новые конфликты.
Ни одно собрание капитанов не обходится без его дерзкой реплики и Кучики сжимает кулаки, что бы не выдать собственной неприязни. Зубы, кажется, скоро сотрутся в порошок от бешеного давления, но Кенпачи лишь ухмыляется, замечая бешено ходящие на бледных скулах желваки.
Ни медитация, ни созерцание лунной ночи в саду не помогают Кучики избавиться от наглой ухмыляющейся рожи Зараки перед глазами и это, постепенно, сводит его с ума.
Но он злится даже не на руконгайца – на себя. За то, что неспособен удержать в узде собственные чувства и антипатии. Раньше ему казалось, что ничто не может поколебать его ледяное безразличие. Но Кенпачи, одним лишь фактом своего существования разбивает всю его решимость, заставляя теряться в собственных внезапно пробудившихся эмоциях.
Много…слишком много пьянящей реяцу. Слишком много этой бронзовой от въедливого руконгайского солнца кожи, слишком много этого едва уловимого, но все же слышимого звяканья колокольчиков при каждом шаге… Все это заставляет Кучики невольно вернуться на много лет назад. В пору своей бурной юности. Во времена, когда он еще не выработал своей брони и был эмоциональным, вспыльчивым мальчишкой, больше похожим на простолюдина, нежели на наследника древнейшего клана.
В детстве Бьякуя частенько убегал в Руконгай.
Надевал самое неприметное из своих нарядов одеяние, игнорировал бархатные ленты, стягивая волосы в хвост простой бечевкой, надевал варадзи на босу ногу и, легко, словно ветер, перемахивал через каменную ограду, отправляясь на встречу со своей первой в жизни постыдной привязанностью - Руконгаем.
Там, он, словно солнечный блик на поверхности озера, первые четверть часа носился по улице, расталкивая прохожих и протискиваясь сквозь щели в живых изгородях. Затем, чуть успокоившись и всласть наглотавшись этого сладкого, пьянящего, воздуха свободы, долго гулял среди неказистых строений, с любопытством разглядывая людей и бродячих собак, которых почти не было в самом Сейретее.
Наконец, когда становилось совсем темно, он все тем же путем возвращался домой, где его ждала потрясающая выволочка от деда, не разделявшего странного увлечения внука «жизнью низов».
Со временем Бьякуя и сам понял, что есть в его одержимости вольной жизнью Руконгая что-то ненормальное. Парадоксальное и неправильное. Недостойное аристократа.
Будущий глава клана не должен позволять себе подобные выходки. Жажда свободы – слабость, непозволительная, в его положении.
С тех пор он почти возненавидел руконгайцев, исходя желчью и неприязнью к тем, кто будучи ниже его по происхождению, имели то, чего у него никогда не будет.
Он ненавидел их грубый говор, изобилующий просторечиями и нецензурщиной, их загорелые, словно чумазые лица, их потрепанную, пропыленную одежду, их широкие белозубые улыбки, беспечность и легкость, с которой те нарушали все условности… Лишь годами позже он понял, что ненависть его, на самом деле не была ею. Это была зависть. Самая настоящая, банальная зависть.
Он завидовал им так, как не завидовал никому и никогда в жизни. Завидовал тем, чья жизнь не была скована этикетом и бесконечными, бесполезными правилами.
Руконгайцы, эти наглые, крикливые, пестрые руконгайцы каждый божий день при ярком свете солнца могли делать то, чего он, аристократ, представитель лучшего семейства в Сейретее, не мог позволить себе даже ночью, под покровом темноты.
Они могли быть собой.
Они могли смеяться, когда им было весело. Могли кричать и плакать, когда им было больно. Могли побежать, бесцеремонно поддернув полы одеяний, когда куда-то спешили. Могли зевнуть или сплюнуть на мостовую, не боясь, что их «неподобающее поведение» будет потом обсуждать весь высший свет.
Бьякуя не любил думать о причинах своей злости. Он был слишком занят выламыванием, перекраиванием своей собственной природы. И он справлялся с этим успешно.
Ледяная броня нарастала в нем с каждым днем. Отчуждение и неприязнь к миру было тем, что помогало ему выработать терпение и непробиваемое спокойствие.
В день, когда он, наконец, стал достоин звания будущего главы клана Кучики в глазах своей семьи, он был несчастлив как никогда прежде.
Наверное, его жизнь так бы и закончилась, погребенная под толщей масок и льда, если бы не одна случайная встреча.
Хисана не похожа ни на одну женщину из тех, что он когда-либо встречал.
В ней не было изнеженности и надменности аристократок, но в ней не было и той дешевой, броской, совершенно неуместной развязности руконгаек.
Хисана была особенной. В ней явственно ощущалась эта печать необыкновенности, которую она несла со спокойным достоинством.
Раньше Бьякуя считал, что «любовь с первого взгляда» - выдумка не в меру романтичных авторов сентиментальных книг, но, встретившись взглядом с этой спокойной водной
глубиной глаз хрупкой незнакомки, он потерял себя.
Знай он с самого начала, что их счастье будет столь недолгим, он бы любил жену во сто крат больше и демонстрировал бы ей свою любовь чаще, чем позволяла его закаленная натура.
Но… Никому не дано знать свою жизнь наперед.
И теперь в его жизни появляется Зараки.
Словно насмешка надо всем, что он пережил и создал, надо всем, что он вылепил, вытесал из себя ценой неимоверных усилий.
Апогеем его ненависти и несправедливости судьбы становится короткий разговор, состоявшийся между ними после одного из собрания капитанов.
- Кучики, а Кучики… Отчего ты меня так не любишь, а? – щуря единственный видимый глаз, спросил Зараки, вылавливая его у выхода из расположения первого отряда и бесцеремонно хватая за рукав.
Резко выдернув запястье, Бьякуя давит в себе желание отряхнуться и решительно вскидывает подбородок, стараясь не демонстрировать собеседнику всю глубину своей неприязни.
- О чем вы, Зараки-тайчо? – добавляя в голос как можно больше льда и металла, спрашивает он.
- Не прикидывайся дурачком, Кучики. Тебе не идет, - неожиданно зло говорит Зараки, - Я, конечно, не силен во всех этих ваших играх и интригах… Но я не слепой. Стоит мне только раскрыть рот, как тебя тут же перекашивает, словно тебе в глотку лимон засунули.
- Не думал, что вас это так волнует, - теряя самообладание, едко говорит Бьякуя.
- А меня это и не волнует… Просто странно. Что нам делить? Отряды разные, да и люди мы разные. Общих знакомых у нас – только готейские «коллеги», да и с ними ты не особо в ладах. Так что? Отчего я тебе так не нравлюсь? Это явно что-то личное, раз даже такой айсберг как ты проняло.
- Не стоит так волноваться насчет моего мнения. Вы и раньше прекрасно обходились без взаимопонимания со мной. Что изменилось? - почти выплевывает Кучики
- Эх, аристократы, - неожиданно устало тянет Зараки, - Вас что, с детства учат этой фишке - уходить от ответа, извиваясь, словно уж на сковородке?
- Думаю, разговор исчерпал себя. Не вижу смысла продолжать нашу «беседу», - бросает Кучики, разворачиваясь, что бы гордо удалиться.
- А я так не думаю, - Зараки резко, в одно смазанное скоростью шунпо движение оказывается перед ним и Бьякуя невольно наталкивается на него. Сейчас, когда они стоят так близко, разница в росте особенно сильно бросается в глаза, но капитан шестого не отступает ни на шаг, хотя надменный взгляд из положения «снизу-вверх» получается не столь эффектным.
- Что еще вы хотите обсудить? – спрашивает Кучики как можно более спокойно, хотя в его ледяном тоне уже явственно ощущаются нотки подступающего бешенства, - Ваше бестактное поведение? Вашу грубость? Или вашу неспособность вести себя как взрослый, адекватный человек?
Зараки смеряет его каким-то странным взглядом и вдруг начинает смеяться. В его смехе нет ничего издевательского, он искренен и неожиданно звонок, но это становится последней каплей.
От расположения первого до особняка – не более полуминуты в шунпо, но сегодня Кучики бьет собственный рекорд и, скорее всего, заткнет за пояс даже Йоруичи, преодолевая это расстояние в кратчайшие сроки.
В ту ночь ему так и не удается заснуть. Негодование все еще клокочет внутри и он не в силах справится с собой.
И даже грустный, чуть укоряющий взгляд Хисаны с фотографии на алтаре не в силах вернуть ему душевного равновесия.
Осенью на Готей обрушиваются холодные дожди. Такой непогоды Кучики не припомнит уже лет двадцать, и даже плащ и шунпо не спасает от мокрых волос и отяжелевшей от влаги формы.
Ренджи, вымокший до нитки, но все такой же жизнерадостный, напоминает ему большого веселого пса, только-только искупавшегося в озере. И даже серость темных осенних дней не в силах поколебать его жизнелюбия. Бьякуя невольно проникается легкой завистью к лейтенанту, способному сохранять присутствие духа в любой ситуации.
В такую погоду почти все отряды не вылезают из додзе. Лишь полоумный Зараки выгоняет подопечных на раскисший плац, заставляя тех маршировать и бегать по колено в воде до полного изнеможения.
- Зараки-сан все так же суров, - улыбается Ренджи, провожая отряд сочувственным взглядом и, невольно, бросает благодарный взгляд в сторону своего нынешнего капитана.
Кучики-тайчо в последнее время стал даже более задумчив, чем обычно. Временами, он словно «зависает», невидящим взглядом вперившись в очередной отчет.
Решив, что видимо, осенняя меланхолия не щадит даже лучших из них, Абараи старается стать как можно более внимательным, пытаясь предугадать каждое желание капитана.
Ноябрь приносит первый снег и это становится своего рода облегчением.
Всю осень лило как из ведра, так что хрусткий и твердый наст под ногами кажется настоящим благословением.
Правда, за «снежным облегчением» приходит и холод. И сколько бы рядовые не топили штаб, в кабинете все равно прохладно. Ренджи, привыкший и не к таким холодам за время жизни в Руконгае, переживает заморозки спокойно, чего нельзя сказать о Кучики, упрямо носящим стандартное капитанское облачение и игнорирующим собственные синие губы и покрасневший нос.
В декабре Абараи впервые в жизни видит заболевшего капитана.
Тот выглядит почти так же, как и обычно, лишь чуть припухли веки и охрип голос, да плотнее замотан на шее гинпаку. Хотя, толку от этой шелковой безделицы Ренджи не видит никакого, но советовать Кучики одеться теплее он все же не решается, всерьез опасаясь за собственную жизнь.
Капитан стал ужасно раздражительным и нетерпимым. Лейтенанту, как человеку, проводящему наедине с Кучики большую часть дня, приходится несладко, но он стоически переносит все придирки, списывая испортившийся характер начальства на болезненное состояние.
Наконец, когда из-за ангины Кучики не может отдавать приказы даже шепотом, он берет больничный и на неделю запирается в поместье, не забывая, впрочем, ежедневно слать курьеров с длинными списками подробных указаний.
Сидеть дома, впрочем, как и болеть непривычно.
Последний раз он брал больничный не из-за боевого ранения. Лет тридцать назад, во время битвы с Меносом Гранде, Бьякуя, потеряв координацию, с головой окунулся в ледяное озеро и его продуло во время длительного перехода в шунпо. Но даже тогда простуда не была такой сильной как сейчас.
Дышалось тяжело, а на грудь словно положили огромный камень. В носу противно свербело и почти два дня он не вставал с постели, лишь приподнимаясь на локтях, что бы не оставить на свитке с поручениями клякс и помарок.
Не желая тревожить Унохану, он лечился по старинке, в огромных количествах потребляя микстуры и отвары, что, конечно, не было так же эффективно, как медицинские техники, но, все же, приносило некий результат.
На третий день он встал с футона и, решительным жестом раздвинув тяжелые портьеры, зажмурился от слепящего света. Обычно тусклое зимнее солнце неожиданно ярко освещало двор, погребенный под толстым слоем искрящегося снега.
Натянув на плечи шерстяную накидку, Кучики отодвинул седзе и вышел на террасу, с наслаждением вдыхая свежий, сильно резонирующий со спертым воздухом комнаты запах зимнего дня.
Не рискуя злоупотреблять улучшением состояния, он вновь вернулся в спальню и позвал слугу. За три дня работы должно было накопиться порядочно. В стылый кабинет он возвращаться не желал и пару дней работал на дому, решив, что лейтенант достаточно компетентен для того, что бы за неделю не развалить отряд.
Возвращаться на работу после больничного оказалось неожиданно приятно. Только переступив порог кабинета, он понял, что на самом деле, импровизированный «отдых» был своего рода каторгой, и вынужденное безделье угнетало его едва ли не сильнее, чем приключившаяся простуда.
На лице Ренджи была написана неподдельная радость.
- С возвращением, тайчо! – вытянувшись в струнку, бодро приветствовал он его, - Отчеты…
- Подожди, – неожиданно даже для самого себя прервал его Кучики. – Для начала сделай мне чаю. Дела пока подождут.
Глядя на то, как удивленно вытянулось лицо Абараи, Бьякуя едва подавил желание улыбнуться.
Все по-прежнему.
Все так, как и должно быть.
Но только-только обретенного терпения хватило ровно на две недели. До следующего столкновения с ненавистным Зараки.
Со-тайчо, несомненно, был великолепным командиром и очень мудрым человеком. Но, иногда, будучи слишком высокопоставленным лицом для банальных тренировок с солдатами, он забывал, что простые капитана не освобождены от этой повинности.
Внеплановое собрание застало Бьякую в додзе, он как раз выколачивал пыль из зазевавшегося и слишком размякшего за время его отсутствия Абараи.
Вызов был срочным, так что, бросив бокен на татами, он тут же сорвался в шунпо.
Капитаны выглядели непривычно: расхристанные, чуть взмокшие, на ходу натягивающие хаори… Единственные, кто был одет по уставу – вечно болеющий Укитаке, Унохана и Куроцучи. Хотя, последнего собственный внешний вид, явно волновал мало: на рукавах тут и там зияли дыры, словно он щедро плеснул на одежду кислоты.
Пока Ямамото, не в силах оставить привычки начинать даже экстренные собрания со вступительной речи, Бьякуя невольно разглядывал стоящего напротив Зараки.
Внимание к капитану одиннадцатого было сродни неспособности оставить в покое больной зуб. Вроде как неприятно, но не касаться его языком почему-то совершенно невозможно.
Тот был одет в серое тренировочное кимоно, почти распахнутое на груди и в варадзи на босу ногу. Шрам, оставленный ему на память рыжим риокой был бледно-розовым и резко выделялся на фоне загорелой груди. Часть косиц каким-то образом расплелась, так что волосы неаккуратными прядями обрамляли скуластое лицо. Заметив его взгляд, Зараки вдруг скабрезно ухмыльнулся и Кучики тут же отвел взгляд, с преувеличенным вниманием обратившись в сторону Со-тайчо.
Паранормальная активность холлоу в семьдесят шестом. Пустые уже уничтожили три селения и патрульные, за которыми был закреплен этот сектор, не справлялись, запрашивая подкрепления.
Кучики Бьякуя никогда не слышал о так называемом «законе подлости», который часто поминает в разговорах Ичиго, но в момент, когда Ямамото назначил шестой и одиннадцатый отряды для ликвидации беспорядка, мужчина оказался как никогда близок к его переоткрытию.
Стараясь ничем не выказывать собственного недовольства, он кивает и, сразу же после окончания собрания пулей вылетает из зала, опасаясь, что чертов Зараки захочет еще раз перехватить его для очередного бессмысленного, выводящего из равновесия разговора.
Семьдесят шестой выглядит еще хуже, чем десять лет назад, когда Кучики был здесь в последний раз. Руины жалких деревень и пепелища пожаров оскорбляют эстетический вкус Бьякуи, но он не меняется в лице, даже уловив настойчивый запах паленой плоти, обильно разлитый в воздухе. Ни к чему давать Зараки лишний повод для зубоскальства.
Пустых оказывается неожиданно много. Они, словно грибы после дождя, вылезают из хаотично разбросанных гаргант все новыми и новыми потоками.
Наконец, сообразив что к чему, Бьякуя, вместе с женоподобным красавчиком из одиннадцатого находят развалины какого-то старого храма. Двухметровый, чудом уцелевший идол возвышающийся на поросших травой плитах напитан странной, потусторонней энергией, мало что общего имеющей с обычной реяцу.
Поняв, что именно он привлекает пустых, Кучики активирует Сенбонзакуру и легкая пена розовых лепестков играючи крошит древний камень.
- Изящный у вас шикай, Кучики-тайчо, - вздыхает красавчик, хлопая длинными-длинными ресницами.
- Благодарю, - сухо отвечает Бьякуя и поручает ему забрать с собой обломки идола, что бы предоставить двенадцатому на экспертизу.
Отлов и уничтожение разбредшихся пустых занимает еще несколько часов, так что в Готей они возвращаются лишь с закатом. Зараки был странно молчалив за все это время и не предпринял ни единой попытки заговорить с ним и даже не бросал на него свои коронные наглые взгляды. Вместо этого, он, не тратясь на пустую болтовню и скупо отдав распоряжения рядовым и офицерам, ринулся крошить холлоу, золотистой молнией скользя над землей от одного чудовища к другому. Он оказался почти так же эффективен, как и Сенбонзакура Кучики, что малость снизило уровень перманентного раздражения, вспыхивавшего в Бьякуе при взгляде на него.
Впрочем, буквально через пару дней закрутилась та история со лже-смертью Айзена и его последующим фееричным бегством из Готея, так что времени на самоанализ и упорядочивание собственных симпатий и антипатий у Бьякуи почти не осталось.
Однако стоило только жизни войти в привычное русло, как вернулись и прежние, мелкие, по сравнению с только что разрешенными, но проблемы.
После совместных вылазок в Уэко Мундо и битв плечом к плечу против аранкаров, мнение Кучики о бестолковости Зараки несколько потеряло актуальность, хотя, до полного взаимопонимания им было как той пресловутой обезьяне из легенды до луны пешком.
Цветение сакуры всегда было для Бьякуи чем-то совершенно особенным. Именно в эту первую неделю апреля он обычно брал короткий отпуск и днями на пролет пропадал в саду, медитируя в деревянной беседке в глубине сада.
Изредка он выбирался в Руконгай, что бы полюбоваться на дикие, нетронутые рукой человека заросли вишни. Было в их не облагороженной красоте что-то цепляющее, до боли знакомое… Эти невысокие, не такие пышные, как специально выведенные сорта деревья остро напоминали ему о Хисане.
Их естественность, какая-то совершенно человеческая непосредственность и гармоничность пробуждала в его душе то самое, болезненное, но приятное, полузабытое чувство… Нежность. Тоска. Любовь…
Весь год он старательно запирает воспоминания и чувства где-то в дальних уголках своей души и лишь сейчас, в этот короткий и такой хрупкий мир единения с чем-то прекрасным, он позволяет себе, наконец, отпустить их на свободу.
Золото заходящего солнца подсвечивает розовые лепестки и дикий сад становится совершенным, сюрреалистическим местом, настолько прекрасным, что даже лучшие стихи-хокку, хранящиеся в пыльных фолиантах фамильной библиотеки не способны вместить в себя и сотую часть их совершенства.
Бьякуя, невзирая на белизну хаори, опускается на землю и касается кончиками пальцев уже опавших лепестков.
- Хисана…
Тихий шепот разносится над поляной, сливаясь с шумом листвы.
Кучики не плачет.
Не плачет, когда его протыкают насквозь и протаскивают сотню метров по грунту.
Не плачет, когда его сестру, его Рукию, такую хрупкую и нежную, ведут на эшафот.
Не плачет, когда ему снится Хисана – живая и счастливая, улыбающаяся, манящая…
Но сейчас. Именно сейчас и здесь он почему-то позволяет себе это.
И ему не стыдно. Не стыдно за собственную слабость. За слезы, стекающие по лицу.
Никто и никогда не видел его в этот момент.
Никто, из тех, кто знает Кучики Бьякую, не поверили бы в то, что он умеет плакать. Плакать так искренне и честно. Так горько и так болезненно страшно.
Он сидит на черной в лунном свете траве, сгорбив всегда прямую спину и закрыв лицо руками.
В этот момент он не Кучики Бьякуя. Не капитан шестого отряда Готей 13. Не глава клана Кучики.
В этот момент он человек. Обычный, еще не познавший смерти, но в полной мере почувствовавший боль потери другого.
Неожиданно он распрямляется, пружинисто и резко. Лезвие Сенбонзакуры хищно блестит в серебристом ночном свете.
- Выходи! - почти кричит он.
Этот переход от светлой, тихой грусти к испепеляющей злости пугает даже его самого. Но рука, сжимающая рукоять катаны тверда, а в глазах горит жажда чужой крови.
- Эй, тише-тише, Кучики, - на поляну выходит Зараки. Без своего потасканного, словно у нищего хаори и без этих дурацких бубенцов он кажется таким же сюрреалистическим, как и залитый лунным светом цветущий сад.
- Что. Ты. Здесь. Делаешь.
Бьякую едва ли не трясет от желания высвободить шикай. Нет, лучше уж сразу банкай.
Слезы высыхают моментально и, вместо того, что бы вспыхнуть от стыда, он бледнеет от злости.
- Кучики, я не шучу. Лучше опусти оружие, а то у меня инстинкты сработают, - ухмыляется Зараки, но ухмылке его, отчего-то, не достает привычной саркастичности и самоуверенности.
Сузив глаза, Бьякуя, не слушая отчаянно бьющихся доводов разума, слегка изменяет положение. Теперь это боевая стойка. Из нее легко перетечь и в атаку и в оборону.
- Я безоружен, - разводя руки в стороны, говорит Зараки и на его непривычно бледном в этом скудном освещении лице на секунду мелькает тень печали.
- Повторяю вопрос: что ты здесь забыл? – костяшки пальцев Кучики побелели от напряжения. Вся его выдержка, весь его самоконтроль, вся его хваленая ледяная броня…все, все, что он нарабатывал и совершенствовал годами, сейчас трещат под натиском обжигающей ненависти.
Зараки делает медленный шаг вперед и, не опуская рук, так же осторожно, не сводя глаз с застывшего Бьякуи, садится на землю.
- В отряде обмывают назначение Мадараме, - неожиданно просто отвечает он и чешет в затылке, - Там сейчас такой гвалт и дым коромыслом… Ребятенка уложил спать, а сам вот…проветриться вышел, да на тебя случайно наткнулся. Ты это…извини, если момент неподходящий. Но я случайно. Честно.
От этой обезоруживающей честности и непосредственности у Бьякуи опускаются руки. Сенбонзакура с разочарованным лязгом возвращается в ножны и сам Кучики тоже – разочарован. И зол. Но уже на себя. Потому что он больше не может злиться на Кенпачи. Безоружного. Мирного. Непривычно расслабленного, безо всех этих своих ухмылок и подколок…
- Я… - он запинается, прочищая горло, - Приношу извинения за свое…несдержанное поведение.
Тот, по идее, должен обрадоваться и позлорадствовать. Еще бы! Идеальный Кучики в кои то веки признал собственную неправоту, да еще и извинился. Но Зараки остается все так же меланхолично спокоен, лишь поднимает на него какой-то непривычный, слишком напряженный и серьезный взгляд.
- Ты, Кучики, конечно тот еще засранец…
Бьякуя напрягается, но к ножнам не тянется. Лишь переступает беспокойно с ноги на ногу.
- …но парень толковый. И капитан хороший. Все-то у тебя в отряде упорядочено и по полочкам разложено. А как ты Абараи выдрессировал…Любо дорого смотреть! – Зараки усмехается, - У меня вот никогда так не получается. Собственные офицеры совсем обленились – скоро на шею сядут, Ячиру потеснив, да ножки свесят… Вон, Юмичика все никак нормально отчеты не может накарябать, вечно бегает, доделывает, бумажки доносит в первый…
Кучики чуть хмурится, не понимая, к чему это Кенпачи так разоткровенничался.
- Но какой-то ты отмороженный. Не знаю, может у вас, у аристократов, так принято… Но если даже сравнивать с теми же Шихоуин и Кёраку, то ты какой-то уж больно… Заледеневший. Извини конечно, еще раз, но я как тебя сегодня увидел, здесь, таким…Так сразу по-другому взглянул.
Зараки проводит рукой по волосам. Ему явно неудобно обсуждать случившееся, но он упорно заканчивает мысль:
- Ты ведь, как и все – человек. И ничто тебе не чуждо. Так зачем все это? К чему твои маски? Был бы ты старик, вроде нашего Ямамото, я бы еще понял. Старого пня положение обязывает. Но ты…молодой же еще совсем. Не старше того же Аясегавы, а все шифруешься.
Бьякуе молчит, ему неприятно обсуждать эту тему с Зараки. Да и с кем бы то ни было тоже.
- Не все же воспринимать так серьезно…у тебя выражение лица постоянно такое, как будто бы ты на плечах весь мир тащишь, и у тебя от натуги пупок вот-вот развяжется.
Кучики неожиданно становится смешно от этой аналогии и от всей сложившейся ситуации: он и Зараки, сидят в цветущем саду и обсуждают его проблемы… Бред. Он явно спит и видит самый странный сон в своей жизни.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делает и, видимо, все еще прибывая в уверенности, что все это ему снится, он садиться на траву в нескольких шагах от Кенпачи. Теперь они вновь в своих привычных позициях: смотреть на Зараки снизу вверх почему-то больше раздражает.
Несколько минут они сидят в тишине и резкие порывы крепчающего ночного ветра осыпают их лепестками. Абсурд…
- Привычка, - наконец выдает он.
Зараки со смесью невесть откуда взявшейся жалости и любопытства смотрит на него:
- Привычка быть ледышкой?
- Привычка держать себя в руках. Понимаю, глупо обсуждать это с тобой, но все же… - Бьякуя даже не замечает, как переходит на «ты», - Ты вряд ли это поймешь, но мое происхождение, помимо регалий, имеет и оборотную сторону. Рождение в клане Кучики – само по себе испытание. Но родиться наследником в основной ветви… Крайне…ответственно.
- Хочешь сказать, что твоя отмороженность – результат требований семьи. То есть это они тебя таким сделали? Ну и традиции у вас…
- Нет, если бы я сам не захотел, они бы не смогли меня изменить. Но я понимал. Не всегда, но с какого-то возраста ко мне пришла вся полнота понимания собственного положения. Всей ответственности, что будет возложена на меня в будущем.
- Мда…странные вы, аристократы… - Зараки смеется и откидывается назад, ложась спиной на траву, - Наверное, даже голодраное детство моих долбодятлов Аясегавы и Мадараме было счастливее, чем твоя юность в семейном склепе.
Минуту они сидят в тишине. Но, потом, Бьякуя решается идти до конца. В нем вновь просыпается то, полузабытое ощущение, безбашенности и способности на совершение самых странных поступков, что неотступно сопровождало его в юности.
- А ты… а твое детство?
- Правда за правду, да, Кучики? – Зараки беззлобно усмехается, - Ты извини, но мне поделится нечем… Не было у меня детства. Я в Руконгай уже того…ну, почти такой же, как сейчас попал. Правда, без шрамов. Я намного старше тебя и, почему-то, почти не старюсь. Наверное, у меня та же фигня, что и у нашего мелкого Хицугаи Тоширо.
- Ты помнишь что-нибудь из своей прежней жизни? Там, на грунте? - Бьякуе неожиданно вспоминается рассказы Рукии о том, что ей часто снится ее жизнь до перерождения.
- Мало что помню. Кровь помню. Грохот. Запах разогретой стали. Боль. Наверное, я, как и сейчас воевал. Да и не представляю я себя никем другим.
- Я тоже, - выдает Кучики прежде, чем успевает сообразить.
Странно все это. Безумно странно.
Но, почему-то, спокойно. Спокойно вот так вот сидеть на траве. Смотреть на звезды и чувствовать дуновение ветра и легкие прикосновения опадающих лепестков.
Ему уже давно не было так спокойно с кем-то. Обычно, он достигал этого внутреннего равновесия только в одиночестве. А как только рядом появлялся кто-то, пусть даже Рукия, то все… Все внутри как будто захлопывалось и его охватывало напряжение. Необходимость нацепить маску и стать тем, кем его привыкли видеть. Но сейчас…Сейчас он почему-то не чувствовал этой извечной необходимости в осточертевшем маскараде.
Возможно, дело было в том, что Зараки Кенпачи никоим образом не влиял на его жизнь и был практически никем для него. Перед ним не нужно было изображать идеального брата, идеального начальника, идеального подчиненного или идеального главу клана…
Скорее, наоборот, рядом с Зараки, презиравшим всякую идеальность, он мог быть собой. Неидеальным. Тем самым, совсем еще юным Бьякуей, каким сбегал когда-то в Руконгай, гонимый острой тоской по свободе.
И вот это вот короткое, нечаянное общение до боли напоминает ему его детские приключения. Разговор с Зараки Кенпачи похож на глоток свежего воздуха.
- Ведь можешь же быть нормальным, когда не выебываешься, - вдруг замечает Зараки и резко замолкает.
Бьякуя тоже напрягается. Ему кажется, что от этих нарочито грубых слов хрупкость и спокойствие момента разрушатся. Уйдет что-то неуловимое, важное… Но нет. Ничего не разрушилось, не ушло.
- А ты, Зараки, - ведомый каким-то странным желанием расставить все точки над «i», говорит Бьякуя, - Зачем тебе все это? Эта твоя напускная грубость и идиотизм? Ведь ты же не такой чурбан, каким хочешь казаться.
Зараки вскидывает руку и отточенным движением ловит в полете лепесток сакуры, зажимая его между большим и указательным пальцами,
- Жизнь у меня была не то, что бы очень легкая. А чем ты проще, чем монолитнее кажешься на первый взгляд, тем легче. Меньше трогает.
Кучики отчего-то становится стыдно за собственную агрессию, и он лишь кивает.
- А это правда, что ты женат был?
Бьякуя вздрагивает от резкости перехода. Ему хочется вскочить и заявить, что это не его, собачье, дело, но он перебарывает в себе это желание.
- Да. Хисана. Ее звали Хисана.
- А потом? Только не говори, что развелся, - гогочет Зараки, - У вас же это, вроде как не принято.
- Принято, но я не разводился. Она умерла.
Кенпачи затыкается и старательно отводит взгляд.
- Соболезную, - наконец выдает он.
- Благодарю, - коротко отвечает Бьякуя.
Желание вскочить и, воспользовавшись шунпо, убраться в поместье отчего-то слабеет с каждой секундой.
В ту ночь они говорят почти до рассвета, и лишь когда восток наливается раскаленным металлом, а на траве выступает роса, Бьякуя встает, разминая затекшие ноги. Пальцев и губ он почти не чувствует – все же апрельские ночи еще слишком свежи, что бы пять часов кряду сидеть на траве.
Зараки тоже встает и сладко, до хруста в позвонках, потягивается.
- Ладно, Кучики, что-то мы с тобой засиделись, - говорит он, наблюдая за розовеющим небом, - Мелкая, наверняка, истерику устроит, если не найдет меня проснувшись.
- До свидания, Зараки-тайчо, - вновь переходя на официальный и сухой деловой тон, говорит Кучики.
- Пока, Бьякуя, - в противовес ему, отзывается Зараки и, развернувшись, медленно скрывается за деревьями.
В тот день Кучики Бьякуя не может найти себе места. Странные мысли не оставляют его.
Что с ним произошло? С чего это он с Зараки так разоткровенничался?
Но всем этим вопросам недостает остроты. Нет, конечно, они волнуют его, но не с той болезненностью, с которой должны были бы.
Несколько раз в течение дня он просит Ренджи приготовить ему кофе – отличный бодрящий напиток, привезенный любопытным лейтенантом с грунта. Вкус, правда, отвратительный, но эффект того стоит.
День пролетает незаметно, и даже сонливость, одолевавшая его в первой половине, отступает после легкого обеда и он работает допоздна, обложившись кипами бумаг.
Сегодня он чувствует себя как-то иначе… Ощущение сродни радости от выздоровления после затяжной болезни.
Прибывая в отличном настроении, он даже отпускает томящегося Абараи, который не решается покинуть место раньше начальства. Удивившись, но обрадовавшись, Ренджи пулей вылетает из расположения, видимо, боясь, что капитан все же передумает и посадит его за отчеты.
Наконец, когда закатное солнце освещает кабинет косыми росчерками золотых лучей, он отрывается от бумаг. Полдевятого. У него еще есть время, что бы заглянуть в особняк, принять ванную и переодеться.
Почему-то, его не покидает уверенность в том, что Зараки и сегодня «выйдет подышать» именно на ту поляну. Но это знание не раздражает его. Скорее наоборот, странным образом греет изнутри, заставляя неуступчивые губы изогнуться в улыбке.